Sign in | English | Terms of Use
DictionaryForumContacts

Reading room | Иван Тургенев | Стихотворения в прозе | 📋 | 📖 | 🔀 | Russian ⇄ English
Деревня
THE COUNTRY
Последний день июня месяца;
The last day of July;
на тысячу верст кругом Россия – родной край.
for a thousand versts around, Russia, our native land.
Ровной синевой залито всё небо;
An unbroken blue flooding the whole sky;
одно лишь облачко на нем – не то плывёт, не то тает.
a single cloudlet upon it, half floating, half fading away.
Безветрие, теплынь…
Windlessness, warmth....
воздух – молоко парное!
air like new milk!
Жаворонки звенят;
Larks are trilling;
воркуют зобастые голуби;
pouter-pigeons cooing;
молча реют ласточки;
noiselessly the swallows dart to and fro;
лошади фыркают и жуют;
horses are neighing and munching;
собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
the dogs do not bark and stand peaceably wagging their tails.
И дымком-то пахнет, и травой – и дёгтем маленько – и маленько кожей.
A smell of smoke and of hay, and a little of tar, too, and a little of hides.
Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжёлый, но приятный дух.
The hemp, now in full bloom, sheds its heavy, pleasant fragrance.
Глубокий, но пологий овраг.
A deep but sloping ravine.
По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты.
Along its sides willows in rows, with big heads above, trunks cleft below.
По оврагу бежит ручей;
Through the ravine runs a brook;
на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь.
the tiny pebbles at its bottom are all aquiver through its clear eddies.
Вдали, на конце-крае земли и неба – синеватая черта большой реки.
In the distance, on the border-line between earth and heaven, the bluish streak of a great river.
Вдоль оврага – по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями;
Along the ravine, on one side, tidy barns, little storehouses with close-shut doors;
по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами.
on the other side, five or six pinewood huts with boarded roofs.
Над каждой крышей высокий шест скворечницы;
Above each roof, the high pole of a pigeon-house;
над каждым крылечком вырезной железный крутогривый конёк.
over each entry a little short-maned horse of wrought iron.
Неровные стекла окон отливают цветами радуги.
The window-panes of faulty glass shine with all the colours of the rainbow.
Кувшины с букетами намалёваны на ставнях.
Jugs of flowers are painted on the shutters.
Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка;
Before each door, a little bench stands prim and neat;
на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки;
on the mounds of earth, cats are basking, their transparent ears pricked up alert;
за высокими порогами прохладно темнеют сени.
beyond the high door-sills, is the cool dark of the outer rooms.
Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне;
I lie on the very edge of the ravine, on an outspread horse-cloth;
кругом целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена.
all about are whole stacks of fresh-cut hay, oppressively fragrant.
Догадливые хозяева разбросали сено перед избами:
The sagacious husbandmen have flung the hay about before the huts;
пусть ещё немного посохнет на припеке, а там и в сарай!
let it get a bit drier in the baking sunshine; and then into the barn with it.
То-то будет спать на нем славно!
It will be first-rate sleeping on it.
Курчавые детские головки торчат из каждого вороха;
Curly, childish heads are sticking out of every haycock;
хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.
crested hens are looking in the hay for flies and little beetles, and a white-lipped pup is rolling among the tangled stalks.
Русокудрые парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжёлых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, – зубоскалят.
Flaxen-headed lads in clean smocks, belted low, in heavy boots, leaning over an unharnessed waggon, fling each other smart volleys of banter, with broad grins showing their white teeth.
Из окна выглядывает круглолицая молодка;
A round-faced young woman peeps out of window;
смеётся не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.
laughs at their words or at the romps of the children in the mounds of hay.
Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца…
Another young woman with powerful arms draws a great wet bucket out of the well....
Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.
The bucket quivers and shakes, spilling long, glistening drops.
Передо мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.
Before me stands an old woman in a new striped petticoat and new shoes.
Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая голова повязана жёлтым платком с красными крапинками;
Fat hollow beads are wound in three rows about her dark thin neck, her grey head is tied up in a yellow kerchief with red spots;
низко навис он над потускневшими глазами.
it hangs low over her failing eyes.
Но приветливо улыбаются старческие глаза;
But there is a smile of welcome in the aged eyes;
улыбается всё морщинистое лицо.
a smile all over the wrinkled face.
Чай, седьмой десяток доживает старушка…
The old woman has reached, I dare say, her seventieth year....
а и теперь ещё видать: красавица была в своё вемя!
and even now one can see she has been a beauty in her day.
Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным неснятым молоком, прямо из погреба;
With a twirl of her sunburnt finger, she holds in her right hand a bowl of cold milk, with the cream on it, fresh from the cellar;
стенки горшка покрыты росинками, точно бисером.
the sides of the bowl are covered with drops, like strings of pearls.
На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть ещё тёплого хлеба. «Кушай, мол, на здоровье, заезжий гость!»
In the palm of her left hand the old woman brings me a huge hunch of warm bread, as though to say, ‘Eat, and welcome, passing guest!’
Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями;
A cock suddenly crows and fussily flaps his wings;
ему в ответ, не спеша, промычал запертой телёнок.
he is slowly answered by the low of a calf, shut up in the stall.
– Ай да овёс! –
‘My word, what oats!’
слышится голос моего кучера.
I hear my coachman saying....
О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни!
Oh, the content, the quiet, the plenty of the Russian open country!
О, тишь и благодать!
Oh, the deep peace and well-being!
И думается мне:
And the thought comes to me:
к чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде и всё, чего так добиваемся мы, городские люди?
what is it all to us here, the cross on the cupola of St. Sophia in Constantinople and all the rest that we are struggling for, we men of the town?
Февраль, 1878 Разговор
A CONVERSATION
Ни на Юнгфрау, ни на Финстерааргорне ещё не бывало человеческой ноги.
‘Neither the Jungfrau nor the Finsteraarhorn has yet been trodden by the foot of man!’
Вершины Альп…
The topmost peaks of the Alps....
Целая цепь крутых уступов…
A whole chain of rugged precipices....
Самая сердцевина гор.
The very heart of the mountains.
Над горами бледно-зелёное, светлое, немое небо.
Over the mountain, a pale green, clear, dumb sky.
Сильный, жёсткий мороз;
Bitter, cruel frost;
твёрдый, искристый снег;
hard, sparkling snow;
из-под снегу торчат суровые глыбы обледенелых, обветренных скал.
sticking out of the snow, the sullen peaks of the ice-covered, wind-swept mountains.
Две громады; два великана вздымаются по обеим сторонам небосклона: Юнгфрау и Финстерааргорн.
Two massive forms, two giants on the sides of the horizon, the Jungfrau and the Finsteraarhorn.
И говорит Юнгфрау соседу:
And the Jungfrau speaks to its neighbour: ‘
– Что скажешь нового?
‘What canst thou tell that is new?
Тебе видней.
thou canst see more.
Что там внизу?
What is there down below?’
Проходят несколько тысяч лет – одна минута.
A few thousand years go by: one minute.
И грохочет в ответ Финстерааргорн:
And the Finsteraarhorn roars back in answer: ‘
– Сплошные облака застилают землю…
‘Thick clouds cover the earth....
Погоди!
Wait a little!’
Проходят ещё тысячелетия – одна минута.
Thousands more years go by: one minute.
– Ну, а теперь? –
‘Well, and now?’
спрашивает Юнгфрау.
asks the Jungfrau.
– Теперь вижу; там внизу все то же: пестро, мелко.
‘Now I see, there below all is the same.
Воды синеют; чернеют леса; сереют груды скученных камней.
There are blue waters, black forests, grey heaps of piled-up stones.
Около них всё ещё копошатся козявки, знаешь, ты двуножки, что ещё ни разу не могли осквернить ни тебя, ни меня.
Among them are still fussing to and fro the insects, thou knowest, the bipeds that have never yet once defiled thee nor me.’
– Люди?
‘Men?’
– Да; люди.
‘Yes, men.’
Проходят тысячи лет – одна минута.
Thousands of years go by: one minute.
– Ну, а теперь? –
‘Well, and now?’
спрашивает Юнгфрау.
asks the Jungfrau.
– Как будто меньше видать козявок, – гремит Финстерааргорн. – Яснее стало внизу; сузились воды;
‘There seem fewer insects to be seen,’ thunders the Finsteraarhorn, ‘it is clearer down below;
поредели леса.
the waters have shrunk, the forests are thinner.’
Прошли ещё тысячи лет – одна минута.
Again thousands of years go by: one minute.
– Что ты видишь? –
‘What seeest thou?’
говорит Юнгфрау.
says the Jungfrau.
– Около нас, вблизи, словно прочистилось, – отвечает Финстерааргорн, – ну, а там, вдали, по долинам есть ещё пятна и шевелится что-то.
‘Close about us it seems purer,’ answers the Finsteraarhorn, ‘but there in the distance in the valleys are still spots, and something is moving.’ ‘
– А теперь? –
‘And now?’
спрашивает Юнгфрау, спустя другие тысячи лет – одну минуту.
asks the Jungfrau, after more thousands of years: one minute.
– Теперь хорошо, – отвечает Финстерааргорн, – опрятно стало везде, бело совсем, куда ни глянь…
‘Now it is well,’ answers the Finsteraarhorn, ‘it is clean everywhere, quite white, wherever you look....
Везде наш снег, ровный снег и лёд.
Everywhere is our snow, unbroken snow and ice.
Застыло всё.
Everything is frozen.
Хорошо теперь, спокойно.
It is well now, it is quiet.’
– Хорошо, – промолвила Юнгфрау. –
‘Good,’ said the Jungfrau. ‘
Однако довольно мы с тобой поболтали, старик.
‘But we have gossipped enough, old fellow.
Пора вздремнуть.
It’s time to slumber.’
– Пора.
‘It is time, indeed.’
Спят громадные горы;
The huge mountains sleep;
спит зелёное светлое небо над навсегда замолкшей землёй.
the green, clear sky sleeps over the region of eternal silence.
Февраль, 1878
February 1878.
Старуха
THE OLD WOMAN
Я шел по широкому полю, один.
I was walking over a wide plain alone.
И вдруг мне почудились лёгкие, осторожные шаги за моей спиною…
And suddenly I fancied light, cautious footsteps behind my back....
Кто-то шел по моему следу.
Some one was walking after me.
Я оглянулся – и увидал маленькую, сгорбленную старушку, всю закутанную в серые лохмотья.
I looked round, and saw a little, bent old woman, all muffled up in grey rags.
Лицо старушки одно виднелось из-под них:
The face of the old woman alone peeped out from them;
жёлтое, морщинистое, востроносое, беззубое лицо.
a yellow, wrinkled, sharp-nosed, toothless face.
Я подошёл к ней…
I went up to her....
Она остановилась.
She stopped.
– Кто ты?
‘Who are you?
Чего тебе нужно?
What do you want?
Ты нищая?
Are you a beggar?
Ждёшь милостыни?
Do you seek alms?’
Старушка не отвечала.
The old woman did not answer.
Я наклонился к ней и заметил, что оба глаза у ней были застланы полупрозрачной, беловатой перепонкой, или плевой, какая бывает у иных птиц:
I bent down to her, and noticed that both her eyes were covered with a half-transparent membrane or skin, such as is seen in some birds;
они защищают ею свои глаза от слишком яркого света.
they protect their eyes with it from dazzling light.
Но у старушки та плева не двигалась и не открывала зениц…
But in the old woman, the membrane did not move nor uncover the eyes....
из чего я заключил, что она слепая.
from which I concluded she was blind.
– Хочешь милостыни? –
‘Do you want alms?’
повторил я свой вопрос. –
I repeated my question. ‘
Зачем ты идёшь за мною? –
‘Why are you following me?’
Но старушка по-прежнему не отвечала, а только съёжилась чуть-чуть.
But the old woman as before made no answer, but only shrank into herself a little.
Я отвернулся от нее и пошёл своей дорогой.
I turned from her and went on my way.
И вот опять слышу я за собой те же лёгкие, мерные, словно крадущиеся шаги.
And again I hear behind me the same light, measured, as it were, stealthy steps.
«Опять эта женщина! –
‘Again that woman!’
подумалось мне. – Что она ко мне пристала? –
I thought, ‘why does she stick to me?’
Но я тут же мысленно прибавил: – Вероятно, она сослепу сбилась с дороги, идёт теперь по слуху за моими шагами, чтобы вместе со мною выйти в жилое место.
But then, I added inwardly, ‘Most likely she has lost her way, being blind, and now is following the sound of my steps so as to get with me to some inhabited place.
Да, да; это так».
Yes, yes, that’s it.’
Но странное беспокойство понемногу овладело моими мыслями:
But a strange uneasiness gradually gained possession of my mind.
мне начало казаться, что старушка не идёт только за мною, но что она направляет меня, что она меня толкает то направо, то налево, и что я невольно повинуюсь ей.
I began to fancy that the old woman was not only following me, but that she was directing me, that she was driving me to right and to left, and that I was unwittingly obeying her.
Однако я продолжаю идти…
I still go on, however....
Но вот впереди на самой моей дороге что-то чернеет и ширится…
but, behold, before me, on my very road, something black and wide....
какая-то яма…
a kind of hole.... ‘
«Могила! –
‘A grave!’
сверкнуло у меня в голове. –
flashed through my head. ‘
Вот куда она толкает меня!»
‘That is where she is driving me!’
Я круто поворачиваю назад…
I turned sharply back.
Старуха опять передо мною…
The old woman faced me again....
но она видит!
but she sees!
Она смотрит на меня большими, злыми, зловещими глазами…
She is looking at me with big, cruel, malignant eyes....
глазами хищной птицы…
the eyes of a bird of prey....
Я надвигаюсь к ее лицу, к ее глазам…
I stoop down to her face, to her eyes....
Опять та же тусклая плева, тот же слепой и тупой облик.
Again the same opaque membrane, the same blind, dull countenance....
«Ах! –
‘Ah!’
думаю я… – эта старуха – моя судьба.
I think, ‘this old woman is my fate.
Та судьба, от которой не уйти человеку!»
The fate from which there is no escape for man!’
«Не уйти!
‘No escape!
не уйти!
no escape!
Что за сумасшествие?…
What madness....
Надо попытаться».
One must try.’
И я бросаюсь в сторону, по другому направлению.
And I rush away in another direction.
Я иду проворно…
I go swiftly....
Но лёгкие шаги по-прежнему шелестят за мною, близко, близко…
But light footsteps as before patter behind me, close, close....
И впереди опять темнеет яма.
And before me again the dark hole.
Я опять поворачиваю в другую сторону…
Again I turn another way....
И опять тот же шелест сзади и то же грозное пятно впереди.
And again the same patter behind, and the same menacing blur of darkness before.
И куда я ни мечусь, как заяц на угонках…
And whichever way I run, doubling like a hunted hare....
всё то же, то же!
it’s always the same, the same!
«Стой! –
‘Wait!’
думаю я. – Обману же я ее!
I think, ‘I will cheat her!
Не пойду я никуда!» –
I will go nowhere!’
и я мгновенно сажусь на землю.
and I instantly sat down on the ground.
Старуха стоит позади, в двух шагах от меня.
The old woman stands behind, two paces from me.
Я ее не слышу, но я чувствую, что она тут.
I do not hear her, but I feel she is there.
И вдруг я вижу: то пятно, что чернело вдали, плывёт, ползёт само ко мне!
And suddenly I see the blur of darkness in the distance is floating, creeping of itself towards me!
Боже!
God!
Я оглядываюсь назад…
I look round again....
Старуха смотрит прямо на меня – и беззубый рот скривлён усмешкой…
the old woman looks straight at me, and her toothless mouth is twisted in a grin.
– Не уйдёшь!
No escape!
Февраль, 1878
THE DOG
Собака Нас двое в комнате:
Us two in the room;
собака моя и я. На дворе воет страшная, неистовая буря.
my dog and me.... Outside a fearful storm is howling.
Собака сидит передо мною – и смотрит мне прямо в глаза.
The dog sits in front of me, and looks me straight in the face.
И я тоже гляжу ей в глаза.
And I, too, look into his face.
Она словно хочет сказать мне что-то.
He wants, it seems, to tell me something.
Она немая, она без слов, она сама себя не понимает – но я ее понимаю.
He is dumb, he is without words, he does not understand himself — but I understand him.
Я понимаю, что в это мгновенье и в ней и во мне живет одно и то же чувство, что между нами нет никакой разницы. Мы торжественны;
I understand that at this instant there is living in him and in me the same feeling, that there is no difference between us.
в каждом из нас горит и светится тот же трепетный огонёк.
We are the same; in each of us there burns and shines the same trembling spark.
Смерть налетит, махнёт на него своим холодным широким крылом…
Death sweeps down, with a wave of its chill broad wing....
И конец!
And the end!
Кто потом разберёт, какой именно в каждом из нас горел огонёк?
Who then can discern what was the spark that glowed in each of us?
Нет!
No!
это не животное и не человек меняются взглядами…
We are not beast and man that glance at one another....
Это две пары одинаковых глаз устремлены друг на друга.
They are the eyes of equals, those eyes riveted on one another.
И в каждой из этих пар, в животном и в человеке – одна и та же жизнь жмётся пугливо к другой.
And in each of these, in the beast and in the man, the same life huddles up in fear close to the other.
Февраль, 1878
February 1878.
Соперник
MY ADVERSARY
У меня был товарищ – соперник;
I had a comrade who was my adversary;
не по занятиям, не по службе или любви; но наши воззрения ни в чем не сходились, и всякий раз, когда мы встречались, между нами возникали нескончаемые споры.
not in pursuits, nor in service, nor in love, but our views were never alike on any subject, and whenever we met, endless argument arose between us.
Мы спорили обо всем:
We argued about everything:
об искусстве, о религии, о науке, о земной и загробной – особенно о загробной жизни.
about art, and religion, and science, about life on earth and beyond the grave, especially about life beyond the grave.
Он был человек верующий и восторженный.
He was a person of faith and enthusiasm.
Однажды он сказал мне: – Ты надо всем смеёшься;
One day he said to me, ‘You laugh at everything;
но если я умру прежде тебя, то я явлюсь к тебе с того света…
but if I die before you, I will come to you from the other world....
Увидим, засмеёшься ли ты тогда?
We shall see whether you will laugh then.’
И он, точно, умер прежде меня, в молодых летах ещё будучи;
And he did, in fact, die before me, while he was still young;
но прошли года – и я позабыл об его обещании, об его угрозе.
but the years went by, and I had forgotten his promise, his threat.
Раз, ночью, я лежал в постели – и не мог, да и не хотел заснуть.
One night I was lying in bed, and could not, and, indeed, would not sleep.
В комнате было ни темно, ни светло;
In the room it was neither dark nor light.
я принялся глядеть в седой полумрак.
I fell to staring into the grey twilight.
И вдруг мне почудилось, что между двух окон стоит мой соперник – и тихо и печально качает сверху вниз головою.
And all at once, I fancied that between the two windows my adversary was standing, and was slowly and mournfully nodding his head up and down.
Я не испугался – даже не удивился…
I was not frightened; I was not even surprised....
но, приподнявшись слегка и опершись на локоть, стал ещё пристальнее глядеть на неожиданно появившуюся фигуру.
but raising myself a little, and propping myself on my elbow, I stared still more intently at the unexpected apparition.
Тот продолжал качать головою.
The latter continued to nod his head.
– Что? –
‘Well?’
промолвил я наконец. –
I said at last; ‘
Ты торжествуешь? или жалеешь?
‘are you triumphant or regretful?
Что это: предостережение или упрёк?…
What is this — warning or reproach?...
Или ты мне хочешь дать понять, что ты был неправ? что мы оба неправы?
Or do you mean to give me to understand that you were wrong, that we were both wrong?
Что ты испытываешь?
What are you experiencing?
Муки ли ада?
The torments of hell?
Блаженство ли рая?
Or the bliss of paradise?
Промолви хоть слово?
Utter one word at least!’
Но мой соперник не издал ни единого звука – и только по-прежнему печально и покорно качал головою – сверху вниз.
But my opponent did not utter a single sound, and only, as before, mournfully and submissively nodded his head up and down.
Я засмеялся…
I laughed....
он исчез.
he vanished.
Февраль, 1878
February 1878.
Нищий
THE BEGGAR
Я проходил по улице…
I was walking along the street....
меня остановил нищий, дряхлый старик.
I was stopped by a decrepit old beggar.
Воспалённые, слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны…
Bloodshot, tearful eyes, blue lips, coarse rags, festering wounds....
О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!
Oh, how hideously poverty had eaten into this miserable creature!
Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку…
He held out to me a red, swollen, filthy hand.
Он стонал, он мычал о помощи.
He groaned, he mumbled of help.
Я стал шарить у себя во всех карманах…
I began feeling in all my pockets....
Ни кошелька, ни часов, ни даже платка…
No purse, no watch, not even a handkerchief....
Я ничего не взял с собою.
I had taken nothing with me.
А нищий ждал…
And the beggar was still waiting....
и протянутая его рука слабо колыхалась и вздрагивала.
and his outstretched hand feebly shook and trembled.
Потерянный, смущенный, я крепко пожал эту грязную, трепетную руку…
Confused, abashed, I warmly clasped the filthy, shaking hand.... ‘
– Не взыщи, брат;
‘Don’t be angry, brother;
нет у меня ничего, брат.
I have nothing, brother.’
Нищий уставил на меня свои воспалённые глаза;
The beggar stared at me with his bloodshot eyes;
его синие губы усмехнулись – и он в свою очередь стиснул мои похолодевшие пальцы.
his blue lips smiled; and he in his turn gripped my chilly fingers.
– Что же, брат, – прошамкал он, – и на том спасибо.
‘What of it, brother?’ he mumbled; ‘thanks for this, too.
Это тоже подаяние, брат.
That is a gift too, brother.’
Я понял, что и я получил подаяние от моего брата.
I knew that I too had received a gift from my brother.
Февраль, 1878
February 1878.
«Услышишь суд глупца…»
‘THOU SHALT HEAR THE FOOL’S JUDGMENT....’--
Пушкин
PUSHKIN
Ты всегда говорил правду, великий наш певец;
‘Thou shalt hear the fool’s judgment....’ You always told the truth, O great singer of ours.
ты сказал ее и на этот раз.
You spoke it this time, too.
«Суд глупца и смех толпы»…
‘The fool’s judgment and the laughter of the crowd’....
Кто не изведал и того и другого?
who has not known the one and the other?
Всё это можно – и должно переносить;
All that one can, and one ought to bear;
а кто в силах – пусть презирает!
and who has the strength, let him despise it!
Но есть удары, которые больнее бьют по самому сердцу.
But there are blows which pierce more cruelly to the very heart....
Человек сделал всё что мог;
A man has done all that he could;
работал усиленно, любовно, честно…
has worked strenuously, lovingly, honestly....
работал усиленно, любовно, честно…
has worked strenuously, lovingly, honestly....
И честные души гадливо отворачиваются от него;
And honest hearts turn from him in disgust;
честные лица загораются негодованием при его имени.
honest faces burn with indignation at his name. ‘
– Удались!
‘Be gone!
Ступай вон! –
Away with you!’
кричат ему честные молодые голоса. –
honest young voices scream at him. ‘
Ни ты нам не нужен, ни твой труд;
‘We have no need of you, nor of your work.
ты оскверняешь наше жилище – ты нас не знаешь и не понимаешь…
You pollute our dwelling-places. You know us not and understand us not....
Ты наш враг!
You are our enemy!’
Что тогда делать этому человеку?
What is that man to do?
Продолжать трудиться, не пытаться оправдываться – и даже не ждать более справедливой оценки.
Go on working; not try to justify himself, and not even look forward to a fairer judgment.
Некогда землепашцы проклинали путешественника, принёсшего им картофель, замену хлеба, ежедневную пищу бедняка.
At one time the tillers of the soil cursed the traveller who brought the potato, the substitute for bread, the poor man’s daily food....
Они выбивали из протянутых к ним рук драгоценный дар, бросали его в грязь, топтали ногами.
Now they are fed with it, and do not even know their benefactor’s name.
Пускай!
So be it!
На что им его имя?
What is his name to them?
Он, и безымянный, спасает их от голода.
He, nameless though he be, saves them from hunger.
Будем стараться только о том, чтобы приносимое нами было точно полезною пищей.
Let us try only that what we bring should be really good food.
Горька неправая укоризна в устах людей, которых любишь…
Bitter, unjust reproach on the lips of those you love....
Но перенести можно и это…
But that, too, can be borne....
«Бей меня!
‘Beat me!
но выслушай!» –
but listen!’
говорил афинский вождь спартанскому.
said the Athenian leader to the Spartan.
«Бей меня – но будь здоров и сыт!» –
‘Beat me! but be healthy and fed!’
должны говорить мы.
we ought to say.
Февраль, 1878
February 1878.
Довольный человек
A CONTENTED MAN
По улице столицы мчится вприпрыжку молодой ещё человек.
A young man goes skipping and bounding along a street in the capital.
Его движенья веселы, бойки;
His movements are gay and alert;
глаза сияют, ухмыляются губы, приятно алеет умилённое лицо…
there is a sparkle in his eyes, a smirk on his lips, a pleasing flush on his beaming face....
Он весь – довольство и радость.
He is all contentment and delight.
Что с ним случилось?
What has happened to him?
Досталось ли ему наследство?
Has he come in for a legacy?
Повысили ли его чином?
Has he been promoted?
Спешит ли он на любовное свиданье?
Is he hastening to meet his beloved?
Или просто он хорошо позавтракал – и чувство здоровья, чувство сытой силы взыграло во всех его членах?
Or is it simply he has had a good breakfast, and the sense of health, the sense of well-fed prosperity, is at work in all his limbs?
Уж не возложили ли на его шею твой красивый осьмиугольный крест, о польский король Станислав!
Surely they have not put on his neck thy lovely, eight-pointed cross, O Polish king, Stanislas?
Нет. Он сочинил клевету на знакомого, распространил ее тщательно, услышал ее, эту самую клевету, из уст другого знакомого – и сам ей поверил.
No. He has hatched a scandal against a friend, has sedulously sown it abroad, has heard it, this same slander, from the lips of another friend, and — has himself believed it !
О, как доволен, как даже добр в эту минуту этот милый, многообещающий молодой человек!
Oh, how contented! how kind indeed at this minute is this amiable, promising young man!
Февраль, 1878
February 1878.
Житейское правило
A RULE OF LIFE
– Если вы желаете хорошенько насолить и даже повредить противнику, – говорил мне один старый пройдоха, – то упрекайте его в том самом недостатке или пороке, который вы за собою чувствуете.
‘If you want to annoy an opponent thoroughly, and even to harm him,’ said a crafty old knave to me, ‘you reproach him with the very defect or vice you are conscious of in yourself.
Негодуйте…
Be indignant....
и упрекайте!
and reproach him!
Во-первых – это заставит других думать, что у вас этого порока нет.
‘To begin with, it will set others thinking you have not that vice.
Во-вторых – негодование ваше может быть даже искренним…
‘In the second place, your indignation may well be sincere....
Вы можете воспользоваться укорами собственной совести.
You can turn to account the pricks of your own conscience.
Если вы, например, ренегат, – упрекайте противника в том, что у него нет убеждений!
If you, for instance, are a turncoat, reproach your opponent with having no convictions!
Если вы сами лакей в душе, – говорите ему с укоризной, что он лакей…
‘If you are yourself slavish at heart, tell him reproachfully that he is slavish....
лакей цивилизации, Европы, социализма!
the slave of civilisation, of Europe, of Socialism!’
– Можно даже сказать: лакей безлакейства! – заметил я.
‘One might even say, the slave of anti-slavishness,’ I suggested.
– И это можно, – подхватил пройдоха.
‘You might even do that,’ assented the cunning knave.
Февраль, 1878
February 1878.
Конец света
THE END OF THE WORLD
Сон
A DREAM
Чудилось мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме.
I fancied I was somewhere in Russia, in the wilds, in a simple country house.
Комната большая, низкая, в три окна;
The room big and low pitched with three windows;
стены вымазаны белой краской;
the walls whitewashed;
мебели нет.
no furniture.
Перед домом голая равнина;
Before the house a barren plain;
постепенно понижаясь, уходит она вдаль;
gradually sloping downwards, it stretches into the distance;
серое, одноцветное небо висит над нею как полог.
a grey monotonous sky hangs over it, like the canopy of a bed.
Я не один;
I am not alone;
человек десять со мною в комнате.
there are some ten persons in the room with me.
Люди всё простые, просто одетые;
All quite plain people, simply dressed.
они ходят вдоль и поперек, молча, словно крадучись.
They walk up and down in silence, as it were stealthily.
Они избегают друг друга – и, однако, беспрестанно меняются тревожными взорами.
They avoid one another, and yet are continually looking anxiously at one another.
Ни один не знает: зачем он попал в этот дом и что за люди с ним?
Not one knows why he has come into this house and what people there are with him.
На всех лицах беспокойство и унылость…
On all the faces uneasiness and despondency....
все поочерёдно подходят к окнам и внимательно оглядываются, как бы ожидая чего-то извне.
all in turn approach the windows and look about intently as though expecting something from without.
Потом опять принимаются бродить вдоль и поперек.
Then again they fall to wandering up and down.
Между нами вертится небольшого росту мальчик;
Among us is a small-sized boy;
от времени до времени он пищит тонким, однозвучным голоском:
from time to time he whimpers in the same thin voice, ‘Father, I’m frightened!’
«Тятенька, боюсь!» – Мне тошно на сердце от этого писку – и я тоже начинаю бояться…
My heart turns sick at his whimper, and I too begin to be afraid....
чего?
of what?
не знаю сам.
I don’t know myself.
Только я чувствую; идёт и близится большая, большая беда.
Only I feel, there is coming nearer and nearer a great, great calamity.
А мальчик нет, нет – да запищит.
The boy keeps on and on with his wail.
Ах, как бы уйти отсюда!
Oh, to escape from here!
Как душно!
How stifling!
Как томно!
How weary!
Как тяжело!…
how heavy....
Но уйти невозможно.
But escape is impossible.
Это небо – точно саван.
That sky is like a shroud.
И ветра нет…
And no wind....
Умер воздух, что ли?
Is the air dead or what?
Вдруг мальчик подскочил к окну и закричал тем же жалобным голосом: – Гляньте!
All at once the boy runs up to the window and shrieks in the same piteous voice, ‘Look!
гляньте!
look!
земля провалилась!
the earth has fallen away!’
– Как?
‘How?
провалилась?!
fallen away?’
Точно:
Yes;
прежде перед домом была равнина, а теперь он стоит на вершине страшной горы!
just now there was a plain before the house, and now it stands on a fearful height!
Небосклон упал, ушёл вниз, а от самого дома спускается почти отвесная, точно разрытая, черная круча.
The horizon has sunk, has gone down, and from the very house drops an almost overhanging, as it were scooped-out, black precipice.
Мы все столпились у окон…
We all crowded to the window....
Ужас леденит наши сердца.
Horror froze our hearts. ‘
– Вот оно…
‘Here it is....
вот оно! –
here it is!’
шепчет мой сосед.
whispers one next me.
И вот вдоль всей далёкой земной грани зашевелилось что-то, стали подниматься и падать какие-то небольшие кругловатые бугорки.
And behold, along the whole far boundary of the earth, something began to stir, some sort of small, roundish hillocks began heaving and falling.
«Это – море! –
‘It is the sea!’
подумалось всем нам в одно и то же мгновенье.-
the thought flashed on us all at the same instant. ‘
.-Оно сейчас нас всех затопит…
‘It will swallow us all up directly....
Только как же оно может расти и подниматься вверх?
Only how can it grow and rise upwards?
На эту кручу?»
To this precipice?’
И, однако, оно растёт, растёт громадно…
And yet, it grows, grows enormously....
Это уже не отдельные бугорки мечутся вдали…
Already there are not separate hillocks heaving in the distance....
Одна сплошная чудовищная волна обхватывает весь круг небосклона.
One continuous, monstrous wave embraces the whole circle of the horizon.
Она летит, летит на нас!
It is swooping, swooping, down upon us!
Морозным вихрем несётся она, крутится тьмой кромешной.
In an icy hurricane it flies, swirling in the darkness of hell.
Всё задрожало вокруг – а там, в этой налетающей громаде, и треск, и гром, и тысячегортанный, железный лай…
Everything shuddered — and there, in this flying mass — was the crash of thunder, the iron wail of thousands of throats....
Га!
Ah!
Какой рев и вой!
what a roaring and moaning!
Это земля завыла от страха…
It was the earth howling for terror....
Конец ей!
The end of it!
Конец всему!
the end of all!
Мальчик пискнул ещё раз…
The child whimpered once more....
Я хотел было ухватиться за товарищей, но мы уже все раздавлены, погребены, потоплены, унесены той, как чернила чёрной, льдистой, грохочущей волной!
I tried to clutch at my companions, but already we were all crushed, buried, drowned, swept away by that pitch-black, icy, thundering wave!
Темнота…
Darkness....
темнота вечная!
darkness everlasting!
Едва переводя дыхание, я проснулся.
Scarcely breathing, I awoke.
Март, 1878
March 1878.
Маша
MASHA
Проживая – много лет тому назад – в Петербурге, я, всякий раз как мне случалось нанимать извозчика, вступал с ним в беседу.
When I lived, many years ago, in Petersburg, every time I chanced to hire a sledge, I used to get into conversation with the driver.
Особенно любил я беседовать с ночными извозчиками, бедными подгородными крестьянами, прибывавшими в столицу с окрашенными вохрой санишками и плохой клячонкой – в надежде и самим прокормиться и собрать на оброк господам.
I was particularly fond of talking to the night drivers, poor peasants from the country round, who come to the capital with their little ochre-painted sledges and wretched nags, in the hope of earning food for themselves and rent for their masters.
Вот однажды нанял я такого извозчика…
So one day I engaged such a sledge-driver....
Парень лет двадцати, рослый, статный, молодец молодцом; глаза голубые, щеки румяные;
He was a lad of twenty, tall and well-made, a splendid fellow with blue eyes and ruddy cheeks;
русые волосы вьются колечками из-под надвинутой на самые брови заплатанной шапоньки.
his fair hair curled in little ringlets under the shabby little patched cap that was pulled over his eyes.
И как только налез этот рваный армячишко на эти богатырские плеча!
And how had that little torn smock ever been drawn over those gigantic shoulders!
Однако красивое безбородое лицо извозчика казалось печальным и хмурым.
But the handsome, beardless face of the sledge-driver looked mournful and downcast.
Разговорился я с ним.
I began to talk to him.
И в голосе его слышалась печаль.
There was a sorrowful note in his voice too.
– Что, брат? –
‘What is it, brother?’
спросил я его. –
I asked him; ‘
Отчего ты не весел?
‘why aren’t you cheerful?
Али горе есть какое?
Have you some trouble?’
Парень не тотчас отвечал мне.
The lad did not answer me for a minute. ‘
– Есть, барин, есть, – промолвил он наконец. –
‘Yes, sir, I have,’ he said at last. ‘
Да и такое, что лучше быть не надо.
‘And such a trouble, there could not be a worse.
Жена у меня померла.
My wife is dead.’
– Ты ее любил…
‘You loved her....
жену-то свою?
your wife?’
Парень не обернулся ко мне;
The lad did not turn to me;
только голову наклонил немного.
he only bent his head a little.
– Любил, барин.
‘I loved her, sir.
Восьмой месяц пошёл…
It’s eight months since then....
а не могу забыть.
but I can’t forget it.
Гложет мне сердце…
My heart is gnawing at me....
да и ну!
so it is!
И с чего ей было помирать-то?
And why had she to die?
Молодая!
A young thing!
здоровая!…
strong!...
В един день холера порешила.
In one day cholera snatched her away.’
– И добрая она была у тебя?
‘And was she good to you?’
– Ах, барин! –
‘Ah, sir!’
тяжело вздохнул бедняк. – И как же дружно мы жили с ней!
the poor fellow sighed heavily, ‘and how happy we were together!
Без меня скончалась.
She died without me!
Я как узнал здесь, что ее, значит, уже похоронили, – сейчас в деревню поспешил, домой.
The first I heard here, they’d buried her already, you know; I hurried off at once to the village, home — I got there — it was past midnight.
Приехал – а уж заполночь стало. Вошёл я к себе в избу, остановился посередке и говорю так-то тихохонько: «Маша!
I went into my hut, stood still in the middle of the room, and softly I whispered, “Masha!
а Маша!»
eh, Masha!”
Только сверчок трещит.
Nothing but the cricket chirping.
Заплакал я тутотка, сел на избяной пол – да ладонью по земле как хлопну!
I fell a-crying then, sat on the hut floor, and beat on the earth with my fists!
«Ненасытная, говорю, утроба!…
“Greedy earth!” says I....
Сожрала ты ее…
“You have swallowed her up....
сожри ж и меня!
swallow me too!--
Ах, Маша!»
!--Ah, Masha!”
– Маша! –
‘Masha!’
прибавил он внезапно упавшим голосом.
he added suddenly in a sinking voice.
И, не выпуская из рук верёвочных вожжей, он выдавил рукавицей из глаз слезу, стряхнул ее, сбросил в сторону, повёл плечами – и уж больше не произнёс ни слова.
And without letting go of the cord reins, he wiped the tears out of his eyes with his sleeve, shook it, shrugged his shoulders, and uttered not another word.
Слезая с саней, я дал ему лишний пятиалтынный.
As I got out of the sledge, I gave him a few coppers over his fare.
Он поклонился мне низехонько, взявшись обеими руками за шапку, – и поплёлся шажком по снежной скатерти пустынной улицы, залитой седым туманом январского мороза.
He bowed low to me, grasping his cap in both hands, and drove off at a walking pace over the level snow of the deserted street, full of the grey fog of a January frost.
Апрель, 1878
April 1878.
Дурак
THE FOOL
Жил-был на свете дурак.
There lived a fool.
Долгое время он жил припеваючи;
For a long time he lived in peace and contentment;
но понемногу стали доходить до него слухи, что он всюду слывёт за безмозглого пошлеца.
but by degrees rumours began to reach him that he was regarded on all sides as a vulgar idiot.
Смутился дурак и начал печалиться о том, как бы прекратить те неприятные слухи?
The fool was abashed and began to ponder gloomily how he might put an end to these unpleasant rumours.
Внезапная мысль озарила наконец его темный умишко…
A sudden idea, at last, illuminated his dull little brain....
И он, нимало не медля, привёл ее в исполнение.
And, without the slightest delay, he put it into practice.
Встретился ему на улице знакомый – и принялся хвалить известного живописца…
A friend met him in the street, and fell to praising a well-known painter....
– Помилуйте! –
‘Upon my word!’
воскликнул дурак. – Живописец этот давно сдан в архив…
cried the fool,’ that painter was out of date long ago....
Вы этого не знаете?
you didn’t know it?
Я от вас этого не ожидал…
I should never have expected it of you....
Вы – отсталый человек.
you are quite behind the times.’
Знакомый испугался – и тотчас согласился с дураком.
The friend was alarmed, and promptly agreed with the fool.
– Какую прекрасную книгу я прочёл сегодня! –
‘Such a splendid book I read yesterday!’
говорил ему другой знакомый.
said another friend to him.
– Помилуйте! –
‘Upon my word!’
воскликнул дурак. – Как вам не стыдно?
cried the fool, ‘I wonder you’re not ashamed.
Никуда эта книга не годится;
That book’s good for nothing;
все на нее давно махнули рукою.
every one’s seen through it long ago.
Вы этого не знаете?
Didn’t you know it?
Вы – отсталый человек.
You’re quite behind the times.’
И этот знакомый испугался – и согласился с дураком.
This friend too was alarmed, and he agreed with the fool.
– Что за чудесный человек мой друг N. N.! –
‘What a wonderful fellow my friend N. N. is!’
говорил дураку третий знакомый. –
said a third friend to the fool. ‘
Вот истинно благородное существо!
‘Now there’s a really generous creature!’
– Помилуйте! –
‘Upon my word!’
воскликнул дурак. –
cried the fool. ‘
N. N. – заведомый подлец!
‘N. N., the notorious scoundrel!
Родню всю ограбил.
He swindled all his relations.
Кто ж этого не знает?
Every one knows that.
Вы – отсталый человек!
You’re quite behind the times.’
Третий знакомый тоже испугался – и согласился с дураком, отступился от друга.
The third friend too was alarmed, and he agreed with the fool and deserted his friend.
И кого бы, что бы ни хвалили при дураке – у него на всё была одна отповедь.
And whoever and whatever was praised in the fool’s presence, he had the same retort for everything.
Разве иногда прибавит с укоризной:
Sometimes he would add reproachfully: ‘
– А вы всё ещё верите в авторитеты?
‘And do you still believe in authorities?’
– Злюка!
‘Spiteful!
Желчевик! –
malignant!’
начинали толковать о дураке его знакомые. –
his friends began to say of the fool. ‘
Но какая голова!
‘But what a brain!’
– И какой язык! –
‘And what a tongue!’
прибавляли другие. – О, да он талант!
others would add, ‘Oh, yes, he has talent!’
Кончилось тем, что издатель одной газеты предложил дураку заведовать у него критическим отделом.
It ended in the editor of a journal proposing to the fool that he should undertake their reviewing column.
И дурак стал критиковать всё и всех, нисколько не меняя ни манеры своей, ни своих восклицаний.
And the fool fell to criticising everything and every one, without in the least changing his manner, or his exclamations.
Теперь он, кричавший некогда против авторитетов, – сам авторитет – и юноши перед ним благоговеют и боятся его.
Now he, who once declaimed against authorities, is himself an authority, and the young men venerate him, and fear him.
Да и как им быть, бедным юношам?
And what else can they do, poor young men?
Хоть и не следует, вообще говоря, благоговеть…
Though one ought not, as a general rule, to venerate any one....
но тут, поди, не возблагоговей – в отсталые люди попадаешь!
but in this case, if one didn’t venerate him, one would find oneself quite behind the times!
Житье дуракам между трусами.
Fools have a good time among cowards.
Апрель, 1878
April 1878.
Восточная легенда
AN EASTERN LEGEND
Кто в Багдаде не знает великого Джиаффара, солнца вселенной?
Who in Bagdad knows not Jaffar, the Sun of the Universe?
Однажды, много лет тому назад, – он был ещё юношей, – прогуливался Джиаффар в окрестностях Багдада.
One day, many years ago (he was yet a youth), Jaffar was walking in the environs of Bagdad.
Вдруг до слуха его долетел хриплый крик:
Suddenly a hoarse cry reached his ear;
кто-то отчаянно взывал о помощи.
some one was calling desperately for help.
Джиаффар отличался между своими сверстниками благоразумием и обдуманностью;
Jaffar was distinguished among the young men of his age by prudence and sagacity;
но сердце у него было жалостливое – и он надеялся на свою силу.
but his heart was compassionate, and he relied on his strength.
Он побежал на крик и увидел дряхлого старика, притиснутого к городской стене двумя разбойниками, которые его грабили.
He ran at the cry, and saw an infirm old man, pinned to the city wall by two brigands, who were robbing him.
Джиаффар выхватил свою саблю и напал на злодеев:
Jaffar drew his sabre and fell upon the miscreants:
одного убил, другого прогнал.
one he killed, the other he drove away.
Освобождённый старец пал к ногам своего избавителя и, облобызав край его одежды, воскликнул:
The old man thus liberated fell at his deliverer’s feet, and, kissing the hem of his garment, cried: ‘
– Храбрый юноша, твоё великодушие не останется без награды.
‘Valiant youth, your magnanimity shall not remain unrewarded.
На вид я – убогий нищий;
In appearance I am a poor beggar;
но только на вид.
but only in appearance.
Я человек не простой.
I am not a common man.
Приходи завтра ранним утром на главный базар;
Come to-morrow in the early morning to the chief bazaar;
я буду ждать тебя у фонтана – и ты убедишься в справедливости моих слов.
I will await you at the fountain, and you shall be convinced of the truth of my words.’
Джиаффар подумал:
Jaffar thought: ‘
«На вид человек этот нищий, точно;
‘In appearance this man is a beggar, certainly;
однако – всяко бывает.
but all sorts of things happen.
Отчего не попытаться?» –
Why not put it to the test?’
и отвечал:
and he answered: ‘
– Хорошо, отец мой;
‘Very well, good father;
приду.
I will come.’
Старик взглянул ему в глаза – и удалился.
The old man looked into his face, and went away.
На другое утро, чуть забрезжил свет, Джиаффар отправился на базар.
The next morning, the sun had hardly risen, Jaffar went to the bazaar.
Старик уже ожидал его, облокотясь на мраморную чашу фонтана.
The old man was already awaiting him, leaning with his elbow on the marble basin of the fountain.
Молча взял он Джиаффара за руку и привёл его в небольшой сад, со всех сторон окружённый высокими стенами.
In silence he took Jaffar by the hand and led him into a small garden, enclosed on all sides by high walls.
По самой середине этого сада, на зеленой лужайке, росло дерево необычайного вида.
In the very middle of this garden, on a green lawn, grew an extraordinary-looking tree.
Оно походило на кипарис;
It was like a cypress;
только листва на нем была лазоревого цвета.
only its leaves were of an azure hue.
Три плода – три яблока – висело на тонких, кверху загнутых ветках;
Three fruits — three apples — hung on the slender upward-bent twigs;
одно средней величины, продолговатое, молочно-белое;
one was of middle size, long-shaped, and milk-white;
другое большое, круглое, ярко-красное;
the second, large, round, bright-red;
третье маленькое, сморщенное, желтоватое.
the third, small, wrinkled, yellowish.
третье маленькое, сморщенное, желтоватое.
the third, small, wrinkled, yellowish.
Всё дерево слабо шумело, хоть и не было ветра.
The whole tree faintly rustled, though there was no wind.
Оно звенело тонко и жалобно, словно стеклянное;
It emitted a shrill plaintive ringing sound, as of a glass bell;
казалось, оно чувствовало приближение Джиаффара.
it seemed it was conscious of Jaffar’s approach.
– Юноша! –
‘Youth!’
промолвил старец. – Сорви любой из этих плодов и знай: сорвёшь и съешь белый – будешь умнее всех людей;
said the old man, ‘pick any one of these apples and know, if you pick and eat the white one, you will be the wisest of all men;
сорвёшь и съешь красный – будешь богат, как еврей Ротшильд;
if you pick and eat the red, you will be rich as the Jew Rothschild;
сорвёшь и съешь жёлтый – будешь нравиться старым женщинам.
if you pick and eat the yellow one, you will be liked by old women.
Решайся!…
Make up your mind!
и не мешкай.
and do not delay.
Через час и плоды завянут, и само дерево уйдёт в немую глубь земли!
Within an hour the apples will wither, and the tree itself will sink into the dumb depths of the earth!’
Джиаффар понурил голову – и задумался.
Jaffar looked down, and pondered. ‘
– Как тут поступить? –
he said in an undertone, as though arguing with himself. ‘
Сделаешься слишком умным – пожалуй, жить не захочется;
‘If you become too wise, maybe you will not care to live;
сделаешься богаче всех людей – будут все тебе завидовать;
if you become richer than any one, every one will envy you;
лучше же я сорву и съем третье, сморщенное яблоко!
I had better pick and eat the third, the withered apple!’
Он так и поступил;
And so he did;
а старец засмеялся беззубым смехом и промолвил:
and the old man laughed a toothless laugh, and said: ‘
– О мудрейший юноша!
‘O wise young man!
Ты избрал благую часть!
You have chosen the better part!
На что тебе белое яблоко?
What need have you of the white apple?
Ты и так умнее Соломона.
You are wiser than Solomon as it is.
Красное яблоко также тебе не нужно…
And you’ve no need of the red apple either....
И без него ты будешь богат.
You will be rich without it.
Только богатству твоему никто завидовать не станет.
Only your wealth no one will envy.’
– Поведай мне, старец, – промолвил, встрепенувшись, Джиаффар, – где живет почтенная мать нашего богоспасаемого халифа?
‘Tell me, old man,’ said Jaffar, rousing himself, ‘where lives the honoured mother of our Caliph, protected of heaven?’
Старик поклонился до земли – и указал юноше дорогу.
The old man bowed down to the earth, and pointed out to the young man the way.
Кто в Багдаде не знает солнца вселенной, великого, знаменитого Джиаффара?
Who in Bagdad knows not the Sun of the Universe, the great, the renowned Jaffar?
Апрель, 1878
April 1878.
Два четверостишия
TWO STANZAS
Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов, – они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
There was once a town, the inhabitants of which were so passionately fond of poetry, that if some weeks passed by without the appearance of any good new poems, they regarded such a poetic dearth as a public misfortune.
Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы – и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
They used at such times to put on their worst clothes, to sprinkle ashes on their heads; and, assembling in crowds in the public squares, to shed tears and bitterly to upbraid the muse who had deserted them.
В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной скорбевшим народом.
On one such inauspicious day, the young poet Junius came into a square, thronged with the grieving populace.
Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон – и подал знак, что желает произнести стихотворение.
With rapid steps he ascended a forum constructed for this purpose, and made signs that he wished to recite a poem.
Ликторы тотчас замахали жезлами.
The lictors at once brandished their fasces. ‘
– Молчание!
‘Silence!
внимание! –
attention!’
зычно возопили они – и толпа затихла, выжидая.
they shouted loudly, and the crowd was hushed in expectation.
– Друзья!
‘Friends!
Товарищи! –
Comrades!’
начал Юний громким, но не совсем твёрдым голосом:
began Junius, in a loud but not quite steady voice:--
Друзья!
‘Friends!
Товарищи!
Comrades!
Любители стихов!
Lovers of the Muse!
Поклонники всего, что стройно и красиво!
Ye worshippers of beauty and of grace!
Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
Let not a moment’s gloom dismay your souls,
Придёт желанный миг… и свет рассеет тьму!
Your heart’s desire is nigh, and light shall banish darkness.’
Юний умолк…
Junius ceased....
а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот.
and in answer to him, from every part of the square, rose a hubbub of hissing and laughter.
Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!
Every face, turned to him, glowed with indignation, every eye sparkled with anger, every arm was raised and shook a menacing fist!
– Чем вздумал удивить! –
‘He thought to dazzle us with that!’
ревели сердитые голоса. –
growled angry voices. ‘
Долой с амвона бездарного рифмоплёта!
‘Down with the imbecile rhymester from the forum!
Вон дурака!
Away with the idiot!
Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового!
Rotten apples, stinking eggs for the motley fool!
Подайте камней! Камней сюда!
Give us stones — stones here!’
Кубарем скатился с амвона Юний…
Junius rushed head over heels from the forum....
но он ещё не успел прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов и кликов.
but, before he had got home, he was overtaken by the sound of peals of enthusiastic applause, cries and shouts of admiration.
Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя), возвратился Юний на площадь.
Filled with amazement, Junius returned to the square, trying however to avoid being noticed (for it is dangerous to irritate an infuriated beast).
И что же он увидел?
And what did he behold?
Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облечённый пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой поэт Юлий…
High above the people, upon their shoulders, on a flat golden shield, wrapped in a purple chlamys, with a laurel wreath on his flowing locks, stood his rival, the young poet Julius....
А народ вопил кругом:
And the populace all round him shouted: ‘
– Слава!
‘Glory!
Слава!
Glory!
Слава бессмертному Юлию!
Glory to the immortal Julius!
Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом!
He has comforted us in our sorrow, in our great woe!
Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы, чище небесной лазури!
He has bestowed on us verses sweeter than honey, more musical than the cymbal’s note, more fragrant than the rose, purer than the azure of heaven!
Несите его с торжеством, обдавайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр!
Carry him in triumph, encircle his inspired head with the soft breath of incense, cool his brow with the rhythmic movement of palm-leaves, scatter at his feet all the fragrance of the myrrh of Arabia!
Слава!
Glory!’
Юний приблизился к одному из славословящих.
Junius went up to one of the applauding enthusiasts. ‘
– Поведай мне, о мой согражданин!
‘Enlighten me, O my fellow-citizen!
какими стихами осчастливил вас Юлий?
what were the verses with which Julius has made you happy?
Увы!
I, alas!
меня не было на площади, когда он произнёс их!
was not in the square when he uttered them!
Повтори их, если ты их запомнил, сделай милость!
Repeat them, if you remember them, pray!’
– Такие стихи – да не запомнить? –
‘Verses like those I could hardly forget!’
ретиво ответствовал вопрошенный. –
the man addressed responded with spirit. ‘
За кого ж ты меня принимаешь?
‘What do you take me for?
Слушай – и ликуй, ликуй вместе с нами!
Listen — and rejoice, rejoice with us!’
«Любители стихов!» –
‘Lovers of the Muse!’
так начал божественный Юлий…
so the deified Julius had begun....
Любители стихов!
‘Lovers of the Muse!
Товарищи!
Comrades!
Друзья!
Friends
Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
Of beauty, grace, and music, worshippers!
Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
Let not your hearts by gloom affrighted be!
Желанный миг придёт – и день прогонит ночь!
The wished-for moment comes! and day shall scatter night!’
– Каково?
‘What do you think of them?’
– Помилуй! –
‘Heavens!’
возопил Юний, – да это мои стихи!
cried Junius; ‘but that’s my poem!
Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнёс их, – он услышал и повторил их, едва изменив, – и уж, конечно, не к лучшему, – несколько выражений!
Julius must have been in the crowd when I was reciting them; he heard them and repeated them, slightly varying, and certainly not improving, a few expressions.’
– Ага!
‘Aha!
Теперь я узнаю тебя…
Now I recognise you....
Ты Юний, – возразил, насупив брови, остановленный им гражданин. –
You are Junius,’ the citizen he had stopped retorted with a scowl on his face. ‘
Завистник или глупец!…
‘Envious man or fool!...
Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано:
note only, luckless wretch, how sublimely Julius has phrased it:
«И день прогонит ночь!…»
“And day shall scatter night!”
А у тебя – чепуха какая-то:
While you had some such rubbish:
«И свет рассеет тьму»?!
“And light shall banish darkness!”
Какой свет?!
What light?
Какую тьму?!
What darkness?’
– Да разве это не всё едино… –
‘But isn’t that just the same?’
начал было Юний…
Junius was beginning....
– Прибавь ещё слово, – перебил его гражданин, – я крикну народу…
‘Say another word,’ the citizen cut him short, ‘I will call upon the people....
и он тебя растерзает!
they will tear you to pieces!’
Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошёл к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
Junius judiciously held his peace, but a grey-headed old man who had heard the conversation went up to the unlucky poet, and laying a hand upon his shoulder, said:
– Юний!
‘Junius!
Ты сказал своё – да не вовремя;
You uttered your own thought, but not at the right moment;
а тот не своё сказал – да вовремя.
and he uttered not his own thought, but at the right moment.
Следовательно, он прав – а тебе остаются утешения собственной твоей совести.
Consequently, he is all right; while for you is left the consolations of a good conscience.’
Но пока совесть – как могла и как умела… довольно плохо, правду сказать – утешала прижавшегося к сторонке Юния, – вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо выпрямленная фигура Юлия…
But while his conscience, to the best of its powers — not over successfully, to tell the truth — was consoling Junius as he was shoved on one side — in the distance, amid shouts of applause and rejoicing, in the golden radiance of the all-conquering sun, resplendent in purple, with his brow shaded with laurel, among undulating clouds of lavish incense, with majestic deliberation, like a tsar making a triumphal entry into his kingdom, moved the proudly erect figure of Julius....
и длинные ветви пальм поочерёдно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном – то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан!
and the long branches of palm rose and fell before him, as though expressing in their soft vibration, in their submissive obeisance, the ever-renewed adoration which filled the hearts of his enchanted fellow-citizens!
Апрель, 1878
April 1878.
Воробей
THE SPARROW
Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.
I was returning from hunting, and walking along an avenue of the garden, my dog running in front of me.
Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
Suddenly he took shorter steps, and began to steal along as though tracking game.
Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове.
I looked along the avenue, and saw a young sparrow, with yellow about its beak and down on its head.
Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
It had fallen out of the nest (the wind was violently shaking the birch-trees in the avenue) and sat unable to move, helplessly flapping its half-grown wings.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой – и весь взъерошенный, искажённый, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
My dog was slowly approaching it, when, suddenly darting down from a tree close by, an old dark-throated sparrow fell like a stone right before his nose, and all ruffled up, terrified, with despairing and pitiful cheeps, it flung itself twice towards the open jaws of shining teeth.
Он ринулся спасать, он заслонил собою своё детище…
It sprang to save; it cast itself before its nestling....
но всё его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
but all its tiny body was shaking with terror; its note was harsh and strange. Swooning with fear, it offered itself up!
Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака!
What a huge monster must the dog have seemed to it!
И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке…
And yet it could not stay on its high branch out of danger....
Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.
A force stronger than its will flung it down.
Мой Трезор остановился, попятился…
My Trésor stood still, drew back....
Видно, и он признал эту силу.
Clearly he too recognised this force.
Я поспешил отозвать смущенного пса – и удалился, благоговея.
I hastened to call off the disconcerted dog, and went away, full of reverence.
Да;
Yes;
не смейтесь.
do not laugh.
Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным ее порывом.
I felt reverence for that tiny heroic bird, for its impulse of love.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти.
Love, I thought, is stronger than death or the fear of death.
Только ею, только любовью держится и движется жизнь.
Only by it, by love, life holds together and advances.
Апрель, 1878
April 1878.
Черепа
THE SKULLS
Роскошная, пышно освещённая зала;
A sumptuous, brilliantly lighted hall;
множество кавалеров и дам.
a number of ladies and gentlemen.
Все лица оживлены, речи бойки…
All the faces are animated, the talk is lively....
Идёт трескучий разговор об одной известной певице.
A noisy conversation is being carried on about a famous singer.
Ее величают божественной, бессмертной…
They call her divine, immortal....
О, как хорошо пустила она вчера свою последнюю трель!
O, how finely yesterday she rendered her last trill!
И вдруг – словно по манию волшебного жезла – со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнажённые десны и скулы.
And suddenly — as by the wave of an enchanter’s wand — from every head and from every face, slipped off the delicate covering of skin, and instantaneously exposed the deadly whiteness of skulls, with here and there the leaden shimmer of bare jaws and gums.
С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь, при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись в них другие, меньшие шары – шары обессмысленных глаз.
With horror I beheld the movements of those jaws and gums; the turning, the glistening in the light of the lamps and candles, of those lumpy bony balls, and the rolling in them of other smaller balls, the balls of the meaningless eyes.
Я не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало.
I dared not touch my own face, dared not glance at myself in the glass.
А черепа поворачивались по-прежнему…
And the skulls turned from side to side as before....
И с прежним треском, мелькая красными лоскуточками из-за оскаленных зубов, проворные языки лепетали о том, как удивительно, как неподражаемо бессмертная…
And with their former noise, peeping like little red rags out of the grinning teeth, rapid tongues lisped how marvellously, how inimitably the immortal....
да, бессмертная певица пустила свою последнюю трель!
yes, immortal.... singer had rendered that last trill!
Апрель, 1878
April 1878.
Чернорабочий и белоручка
THE WORKMAN AND THE MAN WITH WHITE HANDS
Разговор
A DIALOGUE
Чернорабочий
WORKMAN.
Что ты к нам лезешь?
Why do you come crawling up to us?
Чего тебе надо?
What do ye want?
Ты не наш…
You’re none of us....
Ступай прочь!
Get along!
Белоручка
MAN WITH WHITE HANDS.
Я ваш, братцы!
I am one of you, comrades!
Чернорабочий
THE WORKMAN.
Как бы не так! Наш!
One of us, indeed!
Что выдумал!
That’s a notion!
Посмотри хоть на мои руки.
Look at my hands.
Видишь, какие они грязные?
D’ye see how dirty they are?
И навозом от них несёт и дёгтем – а твои вон руки белые.
And they smell of muck, and of pitch — but yours, see, are white.
И чем от них пахнет?
And what do they smell of?
Белоручка (подавая свои руки)
THE MAN WITH WHITE HANDS ( offering his hands ).
Понюхай.
Smell them.
Чернорабочий (понюхав руки)
THE WORKMAN ( sniffing his hands ).
Что за притча?
That’s a queer start.
Словно железом от них отдаёт.
Seems like a smell of iron.
Белоручка
THE MAN WITH WHITE HANDS. Yes;
Железом и есть.
iron it is.
Целых шесть лет я на них носил кандалы.
For six long years I wore chains on them.
Чернорабочий
THE WORKMAN.
А за что же это?
And what was that for, pray?
Белоручка
THE MAN WITH WHITE HANDS.
А за то, что я о вашем же добре заботился, хотел освободить вас, серых, темных людей, восставал против притеснителей ваших, бунтовал…
Why, because I worked for your good; tried to set free the oppressed and the ignorant; stirred folks up against your oppressors; resisted the authorities....
Ну, меня и засадили.
So they locked me up.
Чернорабочий
THE WORKMAN.
Засадили?
Locked you up, did they?
Вольно ж тебе было бунтовать!
Serve you right for resisting!
Два года спустя
Two Years Later..
Тот же чернорабочий (другому)
THE SAME WORKMAN TO ANOTHER.
Слышь, Петра?!…
I say, Pete....
Помнишь, позапрошлым летом один такой белоручка с тобой беседовал?
Do you remember, the year before last, a chap with white hands talking to you?
Другой чернорабочий
THE OTHER WORKMAN.
Помню…
Yes;...
а что?
what of it?
Первый чернорабочий
THE FIRST WORKMAN.
Его сегодня, слышь, повесят;
They’re going to hang him to-day, I heard say;
такой приказ вышел.
that’s the order.
Второй чернорабочий
THE SECOND WORKMAN.
Всё бунтовал?
Did he keep on resisting the authorities?
Первый чернорабочий
THE FIRST WORKMAN.
Всё бунтовал.
He kept on.
Второй чернорабочий
THE SECOND WORKMAN.
Да…
Ah!...
Ну, вот что, брат Митряй; нельзя ли нам той самой верёвочки раздобыть, на которой его вешать будут;
Now, I say, mate, couldn’t we get hold of a bit of the rope they’re going to hang him with?
говорят, ба-альшое счастье от этого в дому бывает!
They do say, it brings good luck to a house!
Первый чернорабочий
THE FIRST WORKMAN.
Это ты справедливо.
You’re right there.
Надо попытаться, брат Петра?.
We’ll have a try for it, mate.
Апрель, 1878
April 1878.
Роза
THE ROSE
Последние дни августа…
The last days of August....
Осень уже наступала.
Autumn was already at hand.
Солнце садилось.
The sun was setting.
Внезапный порывистый ливень, без грому и без молний, только что промчался над нашей широкой равниной.
A sudden downpour of rain, without thunder or lightning, had just passed rapidly over our wide plain.
Сад перед домом горел и дымился, весь залитый пожаром зари и потопом дождя.
The garden in front of the house glowed and steamed, all filled with the fire of the sunset and the deluge of rain.
Она сидела за столом в гостиной и с упорной задумчивостыо глядела в сад сквозь полуоткрытую дверь.
She was sitting at a table in the drawing-room, and, with persistent dreaminess, gazing through the half-open door into the garden.
Я знал, что свершалось тогда в ее душе;
I knew what was passing at that moment in her soul;
я знал, что после недолгой, хоть и мучительной, борьбы она в этот самый миг отдавалась чувству, с которым уже не могла более сладить.
I knew that, after a brief but agonising struggle, she was at that instant giving herself up to a feeling she could no longer master.
Вдруг она поднялась, проворно вышла в сад и скрылась.
All at once she got up, went quickly out into the garden, and disappeared.
Пробил час…
An hour passed....
пробил другой;
a second;
она не возвращалась.
she had not returned.
Тогда я встал и, выйдя из дому, отправился по аллее, по которой – я в том не сомневался – пошла и она.
Then I got up, and, getting out of the house, I turned along the walk by which — of that I had no doubt — she had gone.
Всё потемнело вокруг;
All was darkness about me;
ночь уже надвинулась.
the night had already fallen.
Но на сыром песку дорожки, ярко алея даже сквозь разлитую мглу, виднелся кругловатый предмет.
But on the damp sand of the path a roundish object could be discerned — bright red even through the mist.
Я наклонился…
I stooped down.
То была молодая, чуть распустившаяся роза.
It was a fresh, new-blown rose.
Два часа тому назад я видел эту самую розу на ее груди.
Two hours before I had seen this very rose on her bosom.
Я бережно поднял упавший в грязь цветок и, вернувшись в гостиную, положил его на стол, перед ее креслом.
I carefully picked up the flower that had fallen in the mud, and, going back to the drawing-room, laid it on the table before her chair.
Вот и она вернулась наконец – и, лёгкими шагами пройдя всю комнату, села за стол.
And now at last she came back, and with light footsteps, crossing the whole room, sat down at the table.
Ее лицо и побледнело и ожило;
Her face was both paler and more vivid;
быстро, с весёлым смущеньем бегали по сторонам опущенные, как уменьшенные глаза.
her downcast eyes, that looked somehow smaller, strayed rapidly in happy confusion from side to side.
Она увидала розу, схватила ее, взглянула на ее измятые, запачканные лепестки, взгянула на меня, – и глаза ее, внезапно остановившись, засияли слезами.
She saw the rose, snatched it up, glanced at its crushed, muddy petals, glanced at me, and her eyes, brought suddenly to a standstill, were bright with tears.
– О чем вы плачете? –
‘What are you crying for?’
спросил я.
I asked.
– Да вот об этой розе.
‘Why, see this rose.
Посмотрите, что с ней сталось.
Look what has happened to it.’
Тут я вздумал выказать глубокомыслие.
Then I thought fit to utter a profound remark.
– Ваши слезы смоют эту грязь, – промолвил я с значительным выраженьем.
‘Your tears will wash away the mud,’ I pronounced with a significant expression.
– Слезы не моют, слезы жгут, – отвечала она и, обернувшись к камину, бросила цветок в умиравшее пламя.
‘Tears do not wash, they burn,’ she answered. And turning to the hearth she flung the rose into the dying flame.
– Огонь сожжёт ещё лучше слез, – воскликнула она не без удали, – и перекрёстные глаза, ещё блестевшие от слез, засмеялись дерзостно и счастливо.
‘Fire burns even better than tears,’ she cried with spirit; and her lovely eyes, still bright with tears, laughed boldly and happily.
Я понял, что и она была сожжена.
I saw that she too had been in the fire.
Апрель 1878
April 1878.
Памяти Ю. П. Вревской
TO THE MEMORY OF U. P. VREVSKY
На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращённого в походный военный гошпиталь, в разорённой болгарской деревушке – с лишком две недели умирала она от тифа.
On dirt, on stinking wet straw under the shelter of a tumble-down barn, turned in haste into a camp hospital, in a ruined Bulgarian village, for over a fortnight she lay dying of typhus.
Она была в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на нее;
She was unconscious, and not one doctor even looked at her;
больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока ещё могла держаться на ногах, поочерёдно поднимались с своих заражённых логовищ, чтобы поднести к ее запёкшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.
the sick soldiers, whom she had tended as long as she could keep on her legs, in their turn got up from their pestilent litters to lift a few drops of water in the hollow of a broken pot to her parched lips.
Она была молода, красива;
She was young and beautiful;
высший свет ее знал;
the great world knew her;
об ней осведомлялись даже сановники.
even the highest dignitaries had been interested in her.
Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились…
Ladies had envied her, men had paid her court....
два-три человека тайно и глубоко любили ее.
two or three had loved her secretly and truly.
Жизнь ей улыбалась;
Life had smiled on her;
но бывают улыбки хуже слез.
but there are smiles that are worse than tears.
Нежное кроткое сердце…
A soft, tender heart....
и такая сила, такая жажда жертвы!
and such force, such eagerness for sacrifice!
Помогать нуждающимся в помощи…
To help those who needed help....
она не ведала другого счастия…
she knew of no other happiness....
не ведала – и не изведала.
knew not of it, and had never once known it.
Всякое другое счастье прошло мимо.
Every other happiness passed her by.
Но она с этим давно помирилась – и вся, пылая огнём неугасимой веры, отдалась на служение ближним.
But she had long made up her mind to that; and all aglow with the fire of unquenchable faith, she gave herself to the service of her neighbours.
Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не знал никогда – а теперь, конечно, не узнает.
What hidden treasure she buried there in the depth of her heart, in her most secret soul, no one ever knew; and now, of course, no one will ever know.
Да и к чему?
Ay, and what need?
Да и к чему?
Ay, and what need?
Жертва принесена…
Her sacrifice is made....
дело сделано.
her work is done.
Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу – хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.
But grievous it is to think that no one said thanks even to her dead body, though she herself was shy and shrank from all thanks.
Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на ее могилу!
May her dear shade pardon this belated blossom, which I make bold to lay upon her grave!
Сентябрь, 1878
September 1878.
Последнее свидание
THE LAST MEETING
Мы были когда-то короткими, близкими друзьями…
We had once been close and warm friends....
Но настал недобрый миг – и мы расстались, как враги.
But an unlucky moment came.... and we parted as enemies.
Прошло много лет…
Many years passed by....
И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадёжно болен – и желает видеться со мною.
And coming to the town where he lived, I learnt that he was helplessly ill, and wished to see me.
Я отправился к нему, вошёл в его комнату…
I made my way to him, went into his room....
Взоры наши встретились.
I hardly knew him.
Боже!
God!
что с ним сделал недуг!
what sickness had done to him!
Жёлтый, высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе…
Yellow, wrinkled, completely bald, with a scanty grey beard, he sat clothed in nothing but a shirt purposely slit open....
Он не мог сносить давление самого лёгкого платья.
He could not bear the weight of even the lightest clothes.
Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов – привет ли то был, упрёк ли, кто знает?
Jerkily he stretched out to me his fearfully thin hand that looked as if it were gnawed away, with an effort muttered a few indistinct words — whether of welcome or reproach, who can tell?
Измождённая грудь заколыхалась – и на съёженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.
His emaciated chest heaved, and over the dwindled pupils of his kindling eyes rolled two hard-wrung tears of suffering.
Сердце во мне упало…
My heart sank....
Я сел на стул возле него – и, опустив невольно взоры перед тем ужасом и безобразием, также протянул руку.
I sat down on a chair beside him, and involuntarily dropping my eyes before the horror and hideousness of it, I too held out my hand.
Но мне почудилось, что не его рука взялась за мою.
But it seemed to me that it was not his hand that took hold of me.
Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина.
It seemed to me that between us is sitting a tall, still, white woman.
Длинный покров облекает ее с ног до головы.
A long robe shrouds her from head to foot.
Никуда не смотрят ее глубокие бледные глаза;
Her deep, pale eyes look into vacancy;
ничего не говорят ее бледные строгие губы…
no sound is uttered by her pale, stern lips.
Эта женщина соединила наши руки…
This woman has joined our hands....
Она навсегда примирила нас.
She has reconciled us for ever.
Да…
Yes....
Смерть нас примирила.
Death has reconciled us....
Апрель, 1878
April 1878.
Порог
A VISIT
Я вижу громадное здание.
I was sitting at the open window.... in the morning, the early morning of the first of May.
В передней стене узкая дверь раскрыта настежь, за дверью – угрюмая мгла.
The dawn had not yet begun; but already the dark, warm night grew pale and chill at its approach. No mist had risen, no breeze was astir, all was colourless and still....
Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка.
but the nearness of the awakening could be felt, and the rarer air smelt keen and moist with dew.
Морозом дышит та непроглядная мгла, и вместе с леденящей струёй выносится из глубины здания медленный, глухой голос.
Suddenly, at the open window, with a light whirr and rustle, a great bird flew into my room.
– О ты, что желаешь переступить этот порог, – знаешь ли ты, что тебя ожидает?
I started, looked closely at it.... It was not a bird; it was a tiny winged woman, dressed in a narrow long robe flowing to her feet.
– Знаю, – отвечает девушка.
She was grey all over, the colour of mother-of-pearl; only the inner side of her wings glowed with the tender flush of an opening rose;
– Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть? – Знаю.
a wreath of valley lilies entwined the scattered curls upon her little round head;
– Отчуждение полное, одиночество?
and, like a butterfly’s feelers, two peacock feathers waved drolly above her lovely rounded brow.
– Знаю. Я готова.
She fluttered twice about the ceiling;
Я перенесу все страдания, все удары.
her tiny face was laughing; laughing, too, were her great, clear, black eyes. The gay frolic of her sportive flight set them flashing like diamonds.
– Не только от врагов – но и от родных, от друзей? – Да… и от них.
She held in her hand the long stalk of a flower of the steppes — ‘the Tsar’s sceptre,’ the Russians call it — it is really like a sceptre.
– Хорошо… Ты готова на жертву? – Да.
Flying rapidly above me, she touched my head with the flower.
– На безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто…
I rushed towards her....
никто не будет даже знать, чью память почтить!
But already she had fluttered out of window, and darted away....
– Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени. – Готова ли ты на преступление?
In the garden, in a thicket of lilac bushes, a wood-dove greeted her with its first morning warble....
Девушка потупила голову.
and where she vanished, the milk-white sky flushed a soft pink.
– И на преступление готова.
I know thee, Goddess of Fantasy!
Голос не тотчас возобновил свои вопросы.
Thou didst pay me a random visit by the way;
Знаешь ли ты, – заговорил он наконец, – что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
thou hast flown on to the young poets.
– Знаю и это.
O Poesy!
И все-таки я хочу войти.
Youth! Virginal beauty of woman! Thou couldst shine for me but for a moment, in the early dawn of early spring!
– Войди!
May 1878.
Девушка перешагнула порог – и тяжёлая завеса упала за нею.
NECESSITAS — VIS — LIBERTAS! A BAS-RELIEF A tall, bony old woman, with iron face and dull, fixed look, moves with long strides, and, with an arm dry as a stick, pushes before her another woman. This woman — of huge stature, powerful, thick-set, with the muscles of a Hercules, with a tiny head set on a bull neck, and blind — in her turn pushes before her a small, thin girl.
– Дура! – проскрежетал кто-то сзади. – Святая! –
This girl alone has eyes that see;
принеслось откуда-то в ответ.
she resists, turns round, lifts fair, delicate hands; her face, full of life, shows impatience and daring.... She wants not to obey, she wants not to go, where they are driving her.... but, still, she has to yield and go.
Май, 1878
Necessitas — Vis — Libertas !
Посещение
Who will, may translate.
Я сидел у раскрытого окна…
May 1878. ALMS
утром, ранним утром первого мая.
Near a large town, along the broad highroad walked an old sick man.
Заря ещё не занималась;
He tottered as he went;
но уже бледнела, уже холодела темная тёплая ночь. Туман не вставал, не бродил ветерок, всё было одноцветно и безмолвно…
his old wasted legs, halting, dragging, stumbling, moved painfully and feebly, as though they did not belong to him;
но чуялась близость пробуждения – и в поредевшем воздухе пахло жёсткой сыростью росы.
his clothes hung in rags about him;
Вдруг в мою комнату, сквозь раскрытое окно, легко позванивая и шурша, влетела большая птица.
his uncovered head drooped on his breast.... He was utterly worn-out.
Я вздрогнул, вгляделся… То была не птица, то была крылатая маленькая женщина, одетая в тесное, длинное, книзу волнистое платье. Вся она была серая, перламутрового цвета;
He sat down on a stone by the wayside, bent forward, leant his elbows on his knees, hid his face in his hands;
одна лишь внутренняя сторона ее крылышек алела нежной алостью распускающейся розы;
and through the knotted fingers the tears dropped down on to the grey, dry dust. He remembered....
венок из ландышей охватывал разбросанные кудри круглой головки – и, подобные усикам бабочки, два павлиньих пера забавно колебались над красивым, выпуклым лобиком.
Remembered how he too had been strong and rich, and how he had wasted his health, and had lavished his riches upon others, friends and enemies....
Она пронеслась раза два под потолком;
And here, he had not now a crust of bread;
ее крошечное лицо смеялось;
and all had forsaken him, friends even before foes.... Must he sink to begging alms?
смеялись также огромные, чёрные, светлые глаза.
There was bitterness in his heart, and shame.
Весёлая резвость прихотливого полёта дробила их алмазные лучи.
The tears still dropped and dropped, spotting the grey dust.
Она держала в руке длинный стебель степного цветка:
Suddenly he heard some one call him by his name;
«царским жезлом» зовут его русские люди, – он и то похож на скипетр.
he lifted his weary head, and saw standing before him a stranger.
Стремительно пролетая надо мною, коснулась она моей головы тем цветком.
A face calm and grave, but not stern; eyes not beaming, but clear; a look penetrating, but not unkind.
Я рванулся к ней…
‘Thou hast given away all thy riches,’ said a tranquil voice.... ‘But thou dost not regret having done good, surely?’ ‘I regret it not,’ answered the old man with a sigh; ‘
Но она уже выпорхнула из окна – и умчалась.
‘but here I am dying now.’
В саду, в глуши сиреневых кустов, горлинка встретила ее первым воркованьем – а там, где она скрылась, молочно-белое небо тихонько закраснелось.
‘And had there been no beggars who held out their hands to thee,’ the stranger went on, ‘thou wouldst have had none on whom to prove thy goodness; thou couldst not have done thy good works.’
Я узнал тебя, богиня фантазии!
The old man answered nothing, and pondered. ‘So be thou also now not proud, poor man,’ the stranger began again. ‘Go thou, hold out thy hand;
Ты посетила меня случайно – ты полетела к молодым поэтам.
do thou too give to other good men a chance to prove in deeds that they are good.’
О поэзия! Молодость! Женская, девственная красота!
The old man started, raised his eyes....
Вы только на миг можете блеснуть передо мною – ранним утром ранней весны!
but already the stranger had vanished, and in the distance a man came into sight walking along the road.
Май, 1878 Necessitas, vis, libertas
The old man went up to him, and held out his hand.
Барельеф
This man turned away with a surly face, and gave him nothing.
Высокая костлявая старуха с железным лицом и неподвижно-тупым взором идёт большими шагами и сухою, как палка, рукою толкает перед собой другую женщину.
But after him another passed, and he gave the old man some trifling alms.
Женщина эта огромного росту, могучая, дебелая, с мышцами, как у Геркулеса, с крохотной головкой на бычачьей шее – и слепая – в свою очередь толкает небольшую, худенькую девочку.
And the old man bought himself bread with the coppers given him, and sweet to him seemed the morsel gained by begging, and there was no shame in his heart, but the contrary: peace and joy came as a blessing upon him.
У одной этой девочки зрячие глаза;
May 1878. THE INSECT
она упирается, оборачивается назад, поднимает тонкие, красивые руки; ее оживлённое лицо выражает нетерпенье и отвагу…
I dreamed that we were sitting, a party of twenty, in a big room with open windows.
Она не хочет слушаться, она не хочет идти, куда ее толкают…
Among us were women, children, old men....
и все-таки должна повиноваться и идти. Necessitas, Vis, Libertas. Кому угодно – пусть переводит. Май, 1878 Милостыня
We were all talking of some very well-known subject, talking noisily and indistinctly.
Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.
Suddenly, with a sharp, whirring sound, there flew into the room a big insect, two inches long.... it flew in, circled round, and settled on the wall.
Он шатался на ходу;
It was like a fly or a wasp. Its body dirt-coloured;
его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие;
of the same colour too its flat, stiff wings; outspread feathered claws, and a head thick and angular, like a dragon-fly’s;
одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь… Он изнемогал.
both head and claws were bright red, as though steeped in blood.
Он присел на придорожный камень, наклонился вперёд, облокотился, закрыл лицо обеими руками – и сквозь искривленные пальцы закапали слезы на сухую, седую пыль. Он вспоминал…
This strange insect incessantly turned its head up and down, to right and to left, moved its claws....
Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат – и как он здоровье истратил, а богатство роздал другим, друзьям и недругам… И вот теперь у него нет куска хлеба – и все его покинули, друзья ещё раньше врагов… Неужели ж ему унизиться до того, чтобы просить милостыню? И горько ему было на сердце и стыдно.
then suddenly darted from the wall, flew with a whirring sound about the room, and again settled, again hatefully and loathsomely wriggling all over, without stirring from the spot.
А слезы всё капали да капали, пестря седую пыль.
In all of us it excited a sensation of loathing, dread, even terror....
Вдруг он услышал, что кто-то зовёт его по имени;
No one of us had ever seen anything like it. We all cried: ‘Drive that monstrous thing away!’ and waved our handkerchiefs at it from a distance....
он поднял усталую голову – и увидал перед собою незнакомца.
but no one ventured to go up to it.... and when the insect began flying, every one instinctively moved away.
Лицо спокойное и важное, но не строгое; глаза не лучистые, а светлые; взор пронзительный, но не злой. – Ты всё своё богатство роздал, – послышался ровный голос… –
Only one of our party, a pale-faced young man, stared at us all in amazement He shrugged his shoulders;
Но ведь ты не жалеешь о том, что добро делал?
he smiled, and positively could not conceive what had happened to us, and why we were in such a state of excitement.
– Не жалею, – ответил со вздохом старик, – только вот умираю я теперь.
He himself did not see an insect at all, did not hear the ill-omened whirr of its wings.
– И не было бы на свете нищих, которые к тебе протягивали руку, – продолжал незнакомец, – не над кем было бы тебе показать свою добродетель, не мог бы ты упражняться в ней?
All at once the insect seemed to stare at him, darted off, and dropping on his head, stung him on the forehead, above the eyes....
Старик ничего не ответил – и задумался.
The young man feebly groaned, and fell dead.
– Так и ты теперь не гордись, бедняк, – заговорил опять незнакомец, – ступай, протягивай руку, доставь и ты другим добрым людям возможность показать на деле, что они добры.
The fearful fly flew out at once.... Only then we guessed what it was had visited us.
Старик встрепенулся, вскинул глазами…
May 1878. CABBAGE SOUP
но незнакомец уже исчез; а вдали на дороге показался прохожий.
A peasant woman, a widow, had an only son, a young man of twenty, the best workman in the village, and he died.
Старик подошёл к нему – и протянул руку. Этот прохожий отвернулся с суровым видом и не дал ничего.
The lady who was the owner of the village, hearing of the woman’s trouble, went to visit her on the very day of the burial.
Но за ним шел другой – и тот подал старику малую милостыню.
She found her at home.
И старик купил себе на данные гроши хлеба – и сладок показался ему выпрошенный кусок – и не было стыда у него на сердце, а напротив: его осенила тихая радость.
Standing in the middle of her hut, before the table, she was, without haste, with a regular movement of the right arm (the left hung listless at her side), scooping up weak cabbage soup from the bottom of a blackened pot, and swallowing it spoonful by spoonful.
Май, 1878 Насекомое
The woman’s face was sunken and dark;
Снилось мне, что сидит нас человек двадцать в большой комнате с раскрытыми окнами.
her eyes were red and swollen.... but she held herself as rigid and upright as in church.
Между нами женщины, дети, старики…
‘Heavens!’ thought the lady, ‘she can eat at such a moment....
Все мы говорим о каком-то очень известном предмете – говорим шумно и невнятно.
what coarse feelings they have really, all of them!’
Вдруг в комнату с сухим треском влетело большое насекомое, вершка в два длиною… влетело, покружилось и село на стену. Оно походило на муху или на осу. Туловище грязно-бурого цвету; такого же цвету и плоские жёсткие крылья;
And at that point the lady recollected that when, a few years before, she had lost her little daughter, nine months old, she had refused, in her grief, a lovely country villa near Petersburg, and had spent the whole summer in town!
растопыренные мохнатые лапки да голова угловатая и крупная, как у коромыслов; и голова эта и лапки – ярко-красные, точно кровавые.
Meanwhile the woman went on swallowing cabbage soup.
Странное это насекомое беспрестанно поворачивало голову вниз, вверх, вправо, влево, передвигало лапки…
The lady could not contain herself, at last. ‘Tatiana!’ she said.... ‘Really!
потом вдруг срывалось со стены, с треском летало по комнате – и опять садилось, опять жутко и противно шевелилось, не трогаясь с места.
I’m surprised! Is it possible you didn’t care for your son? How is it you’ve not lost your appetite? How can you eat that soup!’ ‘My Vasia’s dead,’ said the woman quietly, and tears of anguish ran once more down her hollow cheeks. ‘
Во всех нас оно возбуждало отвращение, страх, даже ужас…
‘It’s the end of me too, of course;
Никто из нас не видал ничего подобного, все кричали: «Гоните вон это чудовище!», все махали платками издали…
it’s tearing the heart out of me alive.
ибо никто не решался подойти…
But the soup’s not to be wasted;
и когда насекомое взлетало – все невольно сторонились.
there’s salt in it.’
Лишь один из наших собеседников, молодой ещё, бледнолицый человек, оглядывал нас всех с недоумением. Он пожимал плечами, он улыбался, он решительно не мог понять, что с нами сталось и с чего мы так волнуемся?
The lady only shrugged her shoulders and went away.
Сам он не видел никакого насекомого – не слышал зловещего треска его крыл.
Salt did not cost her much.
Вдруг насекомое словно уставилось на него, взвилось и, приникнув к его голове, ужалило его в лоб повыше глаз…
May 1878. THE REALM OF AZURE O realm of azure! O realm of light and colour, of youth and happiness! I have beheld thee in dream.
Молодой человек слабо ахнул – и упал мёртвым.
We were together, a few, in a beautiful little boat, gaily decked out. Like a swan’s breast the white sail swelled below the streamers frolicking in the wind.
Страшная муха тотчас улетела…
I knew not who were with me;
Мы только тогда догадались, что это была за гостья.
but in all my soul I felt that they were young, light-hearted, happy as I!
Май, 1878
But I looked not indeed on them.
Щи У бабы-вдовы умер ее единственный двадцатилетний сын, первый на селе работник. Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон.
I beheld all round the boundless blue of the sea, dimpled with scales of gold, and overhead the same boundless sea of blue, and in it, triumphant and mirthful, it seemed, moved the sun.
Она застала ее дома.
And among us, ever and anon, rose laughter, ringing and gleeful as the laughter of the gods!
Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движеньем правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой.
And on a sudden, from one man’s lips or another’s, would flow words, songs of divine beauty and inspiration, and power.... it seemed the sky itself echoed back a greeting to them, and the sea quivered in unison.... Then followed again the blissful stillness.
Лицо бабы осунулось и потемнело;
Riding lightly over the soft waves, swiftly our little boat sped on. No wind drove it along;
глаза покраснели и опухли…
our own lightly beating hearts guided it.
но она держалась истово и прямо, как в церкви.
At our will it floated, obedient as a living thing.
«Господи! – подумала барыня. – Она может есть в такую минуту… Какие, однако, у них у всех грубые чувства!»
We came on islands, enchanted islands, half-transparent with the prismatic lights of precious stones, of amethysts and emeralds.
И вспомнила тут барыня, как, потеряв несколько лет тому назад девятимесячную дочь, она с горя отказалась нанять прекрасную дачу под Петербургом и прожила целое лето в городе!
Odours of bewildering fragrance rose from the rounded shores; some of these islands showered on us a rain of roses and valley lilies; from others birds darted up, with long wings of rainbow hues.
А баба продолжала хлебать щи.
The birds flew circling above us;
Барыня не вытерпела наконец.
the lilies and roses melted away in the pearly foam that glided by the smooth sides of our boat.
– Татьяна! – промолвила она. – Помилуй! Я удивляюсь!
And, with the flowers and the birds, sounds floated to us, sounds sweet as honey....
Неужели ты своего сына не любила?
women’s voices, one fancied, in them....
Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи!
And all about us, sky, sea, the heaving sail aloft, the gurgling water at the rudder — all spoke of love, of happy love!
– Вася мой помер, – тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам. –
And she, the beloved of each of us — she was there.... unseen and close. One moment more, and behold, her eyes will shine upon thee, her smile will blossom on thee....
Значит, и мой пришёл конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посолённые.
Her hand will take thy hand and guide thee to the land of joy that fades not!
Барыня только плечами пожала – и пошла вон.
O realm of azure!
Ей-то соль доставалась дёшево.
In dream have I beheld thee.
Май, 1878
June 1878.
Лазурное царство
TWO RICH MEN
О лазурное царство! О царство лазури, света, молодости и счастья!
When I hear the praises of the rich man Rothschild, who out of his immense revenues devotes whole thousands to the education of children, the care of the sick, the support of the aged, I admire and am touched.
Я видел тебя… во сне.
But even while I admire it and am touched by it, I cannot help recalling a poor peasant family who took an orphan niece into their little tumble-down hut.
Нас было несколько человек на красивой, разубранной лодке. Лебединой грудью вздымался белый парус под резвыми вымпелами. Я не знал, кто были мои товарищи; но я всем своим существом чувствовал, что они были так же молоды, веселы и счастливы, как и я!
‘If we take Katka,’ said the woman, ‘our last farthing will go on her, there won’t be enough to get us salt to salt us a bit of bread.’
Да я и не замечал их.
‘Well,...
Я видел кругом одно безбрежное лазурное море, всё покрытое мелкой рябью золотых чешуек, а над головою такое же безбрежное, такое же лазурное небо – и по нем, торжествуя и словно смеясь, катилось ласковое солнце.
we’ll do without salt,’ answered the peasant, her husband.
И между нами по временам поднимался смех звонкий и радостный, как смех богов!
Rothschild is a long way behind that peasant!
А не то вдруг с чьих-нибудь уст слетали слова, стихи, исполненные дивной красоты и вдохновенной силы…
July 1878. THE OLD MAN Days of darkness, of dreariness, have come.... Thy own infirmities, the sufferings of those dear to thee, the chill and gloom of old age.
Казалось, самое небо звучало им в ответ – и кругом море сочувственно трепетало…
All that thou hast loved, to which thou hast given thyself irrevocably, is falling, going to pieces.
А там опять наступала блаженная тишина.
The way is all down-hill.
Слегка ныряя по мягким волнам, плыла наша быстрая лодка.
What canst thou do? Grieve? Complain? Thou wilt aid not thyself nor others that way.... On the bowed and withering tree the leaves are smaller and fewer, but its green is yet the same.
Не ветром двигалась она; ею правили наши собственные играющие сердца. Куда мы хотели, туда она и неслась, послушно, как живая. Нам попадались острова, волшебные, полупрозрачные острова с отливами драгоценных камней, яхонтов и изумрудов. Упоительные благовония неслись с округлых берегов;
Do thou too shrink within, withdraw into thyself, into thy memories, and there, deep down, in the very depths of the soul turned inwards on itself, thy old life, to which thou alone hast the key, will be bright again for thee, in all the fragrance, all the fresh green, and the grace and power of its spring!
одни из этих островов осыпали нас дождём белых роз и ландышей;
But beware.... look not forward, poor old man! July 1878.
с других внезапно поднимались радужные длиннокрылые птицы.
THE REPORTER
Птицы кружились над нами, ландыши и розы таяли в жемчужной пене, скользившей вдоль гладких боков нашей лодки.
Two friends were sitting at a table drinking tea.
Вместе с цветами, с птицами прилетали сладкие, сладкие звуки…
A sudden hubbub arose in the street.
Женские голоса чудились в них… И всё вокруг:
They heard pitiable groans, furious abuse, bursts of malignant laughter.
небо, море, колыхание паруса в вышине, журчание струи за кормою – всё говорило о любви, о блаженной любви!
‘They’re beating some one,’ observed one of the friends, looking out of window.
И та, которую каждый из нас любил, – она была тут…
‘A criminal? A murderer?’ inquired the other. ‘
невидимо и близко. Ещё мгновение – и вот засияют ее глаза, расцветёт ее улыбка…
‘I say, whatever he may be, we can’t allow this illegal chastisement.
Ее рука возьмёт твою руку – и увлечёт тебя за собою в неувядаемый рай!
Let’s go and take his part.’
О лазурное царство! я видел тебя… во сне.
‘But it’s not a murderer they’re beating.’
Июнь, 1878
‘Not a murderer?
Два богача
Is it a thief then?
Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых – я хвалю и умиляюсь.
It makes no difference, let’s go and get him away from the crowd.’
Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разорённый домишко.
‘It’s not a thief either.’
– Возьмём мы Катьку, – говорила баба, – последние наши гроши на нее пойдут, – не на что будет соли добыть, похлёбку посолить…
‘Not a thief? Is it an absconding cashier then, a railway director, an army contractor, a Russian art patron, a lawyer, a Conservative editor, a social reformer?... Any way, let’s go and help him!’
– А мы ее…
‘No....
и не соленую, – ответил мужик, ее муж.
it’s a newspaper reporter they’re beating.’
Далеко Ротшильду до этого мужика!
‘A reporter? Oh, I tell you what: we’ll finish our glasses of tea first then.’
Июль, 1878
July 1878.
Старик
THE TWO BROTHERS
Настали темные, тяжёлые дни…
It was a vision....
Свои болезни, недуги людей милых, холод и мрак старости…
Two angels appeared to me....
Всё, что ты любил, чему отдавался безвозвратно, – никнет и разрушается. Под гору пошла дорога.
two genii.
Что же делать? Скорбеть? Горевать? Ни себе, ни другим ты этим не поможешь. На засыхающем, покоробленном дереве лист мельче и реже – но зелень его та же.
I say angels, genii, because both had no clothes on their naked bodies, and behind their shoulders rose long powerful wings.
Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья, – и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснёт перед тобою своей пахучей, всё ещё свежей зеленью и лаской и силой весны!
Both were youths. One was rather plump, with soft smooth skin and dark curls. His eyes were brown and full, with thick eyelashes; his look was sly, merry, and eager. His face was charming, bewitching, a little insolent, a little wicked.
Но будь осторожен… не гляди вперёд, бедный старик! Июль,1878 Корреспондент
His full soft crimson lips were faintly quivering.
Двое друзей сидят за столом и пьют чай.
The youth smiled as one possessing power — self-confidently and languidly; a magnificent wreath of flowers rested lightly on his shining tresses, almost touching his velvety eyebrows.
Внезапный шум поднялся на улице.
A spotted leopard’s skin, pinned up with a golden arrow, hung lightly from his curved shoulder to his rounded thigh.
Слышны жалобные стоны, ярые ругательства, взрывы злорадного смеха.
The feathers of his wings were tinged with rose colour;
– Кого-то бьют, – заметил один из друзей, выглянув из окна.
the ends of them were bright red, as though dipped in fresh-spilt scarlet blood. From time to time they quivered rapidly with a sweet silvery sound, the sound of rain in spring.
– Преступника? Убийцу? – спросил другой. –
The other was thin, and his skin yellowish.
Слушай, кто бы он ни был, нельзя допустить бессудную расправу.
At every breath his ribs could be seen faintly heaving. His hair was fair, thin, and straight;
Пойдём заступимся за него.
his eyes big, round, pale grey....
– Да это бьют не убийцу.
his glance uneasy and strangely bright. All his features were sharp; the little half-open mouth, with pointed fish-like teeth; the pinched eagle nose, the projecting chin, covered with whitish down. The parched lips never once smiled.
– Не убийцу? Так вора? Всё равно, пойдём отнимем его у толпы.
It was a well-cut face, but terrible and pitiless! (
– И не вора. – Не вора? Так кассира, железнодорожника, военного поставщика, российского мецената, адвоката, благонамеренного редактора, общественного жертвователя?… Все-таки пойдём поможем ему!
(Though the face of the first, the beautiful youth, sweet and lovely as it was, showed no trace of pity either.)
– Нет… это бьют корреспондента. – Корреспондента? Ну, знаешь что:
About the head of the second youth were twisted a few broken and empty ears of corn, entwined with faded grass-stalks.
допьём сперва стакан чаю.
A coarse grey cloth girt his loins;
Июль, 1878 Два брата То было видение…
the wings behind, a dull dark grey colour, moved slowly and menacingly.
Передо мною появилось два ангела… два гения. Я говорю: ангелы…
The two youths seemed inseparable companions.
гении – потому что у обоих на обнажённых телах не было никакой одежды и за плечами у каждого вздымались сильные длинные крылья.
Each of them leaned upon the other’s shoulder. The soft hand of the first lay like a cluster of grapes upon the bony neck of the second; the slender wrist of the second, with its long delicate fingers, coiled like a snake about the girlish bosom of the first.
Оба – юноши.
And I heard a voice. This is what it said: ‘
Один – несколько полный, гладкокожий, чернокудрый. Глаза карие, с поволокой, с густыми ресницами; взгляд вкрадчивый, весёлый и жадный.
‘Love and Hunger stand before thee — twin brothers, the two foundation-stones of all things living.
Лицо прелестное, пленительное, чуть-чуть дерзкое, чуть-чуть злое. Алые пухлявые губы слегка вздрагивают.
‘All that lives moves to get food, and feeds to bring forth young.
Юноша улыбается, как власть имеющий – самоуверенно и лениво;
‘Love and Hunger — their aim is one;
пышный цветочный венок слегка покоится на блестящих волосах, почти касаясь бархатных бровей. Пёстрая шкурка леопарда, перехваченная золотой стрелою, легко повисла с округлого плеча на выгнутое бедро. Перья крыльев отливают розовым цветом; концы их ярко-красны, точно омочены багряной, свежей кровью. От времени до времени они трепещут быстро, с приятным серебристым шумом, шумом весеннего дождя.
that life should cease not, the life of the individual and the life of others — the same universal life.’
Другой был худ и желтоват телом.
August 1878. THE EGOIST
Ребра слабо виднелись при каждом вдыхании.
He had every qualification for becoming the scourge of his family.
Волосы белокурые, жидкие, прямые; огромные, круглые, бледно-серые глаза… взгляд беспокойный и странно-светлый. Все черты лица заострённые; маленький полураскрытый рот с рыбьими зубами;
He was born healthy, was born wealthy, and throughout the whole of his long life, continuing to be wealthy and healthy, he never committed a single sin, never fell into a single error, never once made a slip or a blunder.
сжатый, орлиный нос, выдающийся подбородок, покрытый беловатым пухом.
He was irreproachably conscientious!...
Эти сухие губы ни разу, никогда не улыбнулись.
And complacent in the sense of his own conscientiousness, he crushed every one with it, his family, his friends and his acquaintances.
То было правильное, страшное, безжалостное лицо! (
His conscientiousness was his capital.... and he exacted an exorbitant interest for it. His conscientiousness gave him the right to be merciless, and to do no good deeds beyond what it dictated to him;
(Впрочем, и у первого, у красавца, – лицо, хоть и милое и сладкое, жалости не выражало тоже.)
and he was merciless, and did no good.... for good that is dictated is no good at all.
Вокруг головы второго зацепилось несколько пустых поломанных колосьев, перевитых поблёклой былинкой. Грубая серая ткань обвивала чресла; крылья за спиною, темно-синие, матового цвета, двигались тихо и грозно.
He took no interest in any one except his own exemplary self, and was genuinely indignant if others did not take as studious an interest in it!
Оба юноши казались неразлучными товарищами. Каждый из них опирался на плечо другого. Мягкая ручка первого лежала, как виноградный грозд, на сухой ключице второго;
At the same time he did not consider himself an egoist, and was particularly severe in censuring, and keen in detecting egoists and egoism.
узкая кисть второго с длинными тонкими пальцами протянулась, как змея, по женоподобной груди первого.
To be sure he was. The egoism of another was a check on his own.
И послышался мне голос… Вот что произнёс он:
Not recognising the smallest weakness in himself he did not understand, did not tolerate any weakness in any one.
«Перед тобой Любовь и Голод – два родных брата, две коренных основы всего живущего.
He did not, in fact, understand any one or any thing, since he was all, on all sides, above and below, before and behind, encircled by himself.
Всё, что живет – движется, чтобы питаться;
He did not even understand the meaning of forgiveness. He had never had to forgive himself....
и питается, чтобы воспроизводить.
What inducement could he have to forgive others?
Любовь и Голод – цель их одна:
Before the tribunal of his own conscience, before the face of his own God, he, this marvel, this monster of virtue, raised his eyes heavenwards, and with clear unfaltering voice declared, ‘Yes, I am an exemplary, a truly moral man!’
нужно, чтобы жизнь не прекращалась, собственная и чужая – всё та же, всеобщая жизнь».
He will repeat these words on his deathbed, and there will be no throb even then in his heart of stone — in that heart without stain or blemish!
Август, 1878
Oh, hideousness of self-complacent, unbending, cheaply bought virtue; thou art almost more revolting than the frank hideousness of vice!
Эгоист
Dec. 1876.
В нем было всё нужное для того, чтобы сделаться бичом своей семьи.
THE BANQUET OF THE SUPREME BEING
Он родился здоровым; родился богатым – и в теченье всей своей долгой жизни, оставаясь богатым и здоровым, не совершил ни одного проступка, не впал ни в одну ошибку, не обмолвился и не промахнулся ни разу.
One day the Supreme Being took it into his head to give a great banquet in his palace of azure.
Он был безукоризненно честен!…
All the virtues were invited.
И, гордый сознаньем своей честности, давил ею всех: родных, друзей, знакомых.
Only the virtues....
Честность была его капиталом…
men he did not ask....
и он брал с него ростовщичьи проценты.
only ladies.
Честность давала ему право быть безжалостным и не делать неуказного добра;
There were a great many of them, great and small. The lesser virtues were more agreeable and genial than the great ones;
и он был безжалостным – и не делал добра… потому что добро по указу – не добро.
but they all appeared in good humour, and chatted amiably together, as was only becoming for near relations and friends.
Он никогда не заботился ни о ком, кроме собственной – столь примерной! – особы, и искренно возмущался, если и другие так же старательно не заботились о ней!
But the Supreme Being noticed two charming ladies who seemed to be totally unacquainted.
И в то же время он не считал себя эгоистом – и пуще всего порицал и преследовал эгоистов и эгоизм!
The Host gave one of the ladies his arm and led her up to the other. ‘Beneficence!’ he said, indicating the first.
Ещё бы!
‘Gratitude!’
Чужой эгоизм мешал его собственному.
he added, indicating the second.
Не ведая за собой ни малейшей слабости, он не понимал, не допускал ничьей слабости.
Both the virtues were amazed beyond expression;
Он вообще никого и ничего не понимал, ибо был весь, со всех сторон, снизу и сверху, сзади и спереди, окружен самим собою.
ever since the world had stood, and it had been standing a long time, this was the first time they had met.
Он даже не понимал:
Dec. 1878.
что значит прощать?
THE SPHINX
Самому себе прощать ему не приходилось…
Yellowish-grey sand, soft at the top, hard, grating below....
С какой стати стал бы он прощать другим?
sand without end, where-ever one looks.
Перед судом собственной совести, перед лицом собственного бога – он, это чудо, этот изверг добродетели, возводил очи горе?
And above this sandy desert, above this sea of dead dust, rises the immense head of the Egyptian sphinx. What would they say, those thick, projecting lips, those immutable, distended, upturned nostrils, and those eyes, those long, half-drowsy, half-watchful eyes under the double arch of the high brows? Something they would say.
и твёрдым и ясным голосом произносил: «Да, я достойный, я нравственный человек!»
They are speaking, truly, but only Oedipus can solve the riddle and comprehend their mute speech.
Он повторит эти слова на смертном ложе – и ничего не дрогнет даже и тогда в его каменном сердце, в этом сердце без пятнышка и без трещины.
Stay, but I know those features.... in them there is nothing Egyptian. White, low brow, prominent cheek-bones, nose short and straight, handsome mouth and white teeth, soft moustache and curly beard, and those wide-set, not large eyes.... and on the head the cap of hair parted down the middle....
О безобразие самодовольной, непреклонной, дёшево доставшейся добродетели, ты едва ли не противней откровенного безобразия порока!
But it is thou, Karp, Sidor, Semyon, peasant of Yaroslav, of Ryazan, my countryman, flesh and blood, Russian!
Декабрь, 1878 Пир у Верховного Существа
Art thou, too, among the sphinxes?
Однажды Верховное Существо вздумало задать великий пир в своих лазоревых чертогах.
Wouldst thou, too, say somewhat? Yes, and thou, too, art a sphinx.
Все добродетели были им позваны в гости. Одни добродетели…
And thy eyes, those colourless, deep eyes, are speaking too....
мужчин он не приглашал…
and as mute and enigmatic is their speech.
одних только дам.
But where is thy Oedipus?
Собралось их очень много – великих и малых.
Alas!
Малые добродетели были приятнее и любезнее великих; но все казались довольными и вежливо разговаривали между собою, как приличествует близким родственникам и знакомым.
it’s not enough to don the peasant smock to become thy Oedipus, oh Sphinx of all the Russias!
Но вот Верховное Существо заметило двух прекрасных дам, которые, казалось, вовсе не были знакомы друг с дружкой.
Dec. 1878. THE NYMPHS I stood before a chain of beautiful mountains forming a semicircle.
Хозяин взял за руку одну из этих дам и подвёл ее к другой.
A young, green forest covered them from summit to base.
«Благодетельность!» –
Limpidly blue above them was the southern sky;
сказал он, указав на первую.
on the heights the sunbeams rioted;
концы их ярко-красны, точно омочены багряной, свежей кровью.
the ends of them were bright red, as though dipped in fresh-spilt scarlet blood.
От времени до времени они трепещут быстро, с приятным серебристым шумом, шумом весеннего дождя.
From time to time they quivered rapidly with a sweet silvery sound, the sound of rain in spring.
Другой был худ и желтоват телом.
The other was thin, and his skin yellowish.
Ребра слабо виднелись при каждом вдыхании.
At every breath his ribs could be seen faintly heaving.
Волосы белокурые, жидкие, прямые;
His hair was fair, thin, and straight;
огромные, круглые, бледно-серые глаза…
his eyes big, round, pale grey....
взгляд беспокойный и странно-светлый.
his glance uneasy and strangely bright.
Все черты лица заострённые;
All his features were sharp;
маленький полураскрытый рот с рыбьими зубами;
the little half-open mouth, with pointed fish-like teeth;
сжатый, орлиный нос, выдающийся подбородок, покрытый беловатым пухом.
the pinched eagle nose, the projecting chin, covered with whitish down.
Эти сухие губы ни разу, никогда не улыбнулись.
The parched lips never once smiled.
То было правильное, страшное, безжалостное лицо! (
It was a well-cut face, but terrible and pitiless! (
(Впрочем, и у первого, у красавца, – лицо, хоть и милое и сладкое, жалости не выражало тоже.)
I heard the hurried thud of light steps, among the green undergrowth there were gleams of the marble white of flowing tunics, the living flush of bare limbs....
И так же безмолвны и загадочны их речи.
It was the nymphs, nymphs, dryads, Bacchantes, hastening from the heights down to the plain....
Только где твой Эдип?
All at once they appear at every opening in the woods.
Увы! не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс! Декабрь, 1878 Нимфы
Their curls float about their god-like heads, their slender hands hold aloft wreaths and cymbals, and laughter, sparkling, Olympian laughter, comes leaping, dancing with them....
Я стоял перед цепью красивых гор, раскинутых полукругом;
Before them moves a goddess. She is taller and fairer than the rest;
молодой зеленый лес покрывал их сверху донизу.
a quiver on her shoulder, a bow in her hands, a silvery crescent moon on her floating tresses....
Прозрачно синело над ними южное небо;
‘Diana, is it thou?’ But suddenly the goddess stopped....
солнце с вышины играло лучами;
and at once all the nymphs following her stopped.
внизу, полузакрытые травою, болтали проворные ручьи.
The ringing laughter died away.
И вспомнилось мне старинное сказание о том, как, в первый век по рождестве Христове, один греческий корабль плыл по Эгейскому морю.
I see the face of the hushed goddess overspread with a deadly pallor; I saw her feet grew rooted to the ground, her lips parted in unutterable horror; her eyes grew wide, fixed on the distance.... What had she seen? What was she gazing upon?
Час был полуденный…
I turned where she was gazing....
Стояла тихая погода. И вдруг, в высоте, над головою кормчего, кто-то явственно произнёс:
And on the distant sky-line, above the low strip of fields, gleamed, like a point of fire the golden cross on the white bell-tower of a Christian church....
– Когда ты будешь плыть мимо острова, воззови громким голосом: «Умер Великий Пан!»
That cross the goddess had caught sight of.
Кормчий удивился… испугался. Но когда корабль побежал мимо острова, он послушался, он воззвал: – Умер Великий Пан!
I heard behind me a long, broken sigh, like the quiver of a broken string, and when I turned again, no trace was left of the nymphs....
И тотчас же, в ответ на его клик, по всему протяжению берега (а остров был необитаем) раздались громкие рыданья, стоны, протяжные, жалостные возгласы:
The broad forest was green as before, and only here and there among the thick network of branches, were fading gleams of something white; whether the nymphs’ white robes, or a mist rising from the valley, I know not.
– Умер! Умер Великий Пан!
But how I mourned for those vanished goddesses!
Мне вспомнилось это сказание… и странная мысль посетила меня.
Dec. 1878.
«Что, если и я кликну клич?»
FRIEND AND ENEMY
Но в виду окружавшего меня ликования я не мог подумать о смерти – и что было во мне силы закричал:
A prisoner, condemned to confinement for life, broke out of his prison and took to head-long flight.... After him, just on his heels flew his gaolers in pursuit. He ran with all his might.... His pursuers began to be left behind.
– Воскрес!
But behold, before him was a river with precipitous banks, a narrow, but deep river....
Воскрес Великий Пан!
And he could not swim!
И тотчас же – о чудо! – в ответ на моё восклицание по всему широкому полукружию зеленых гор прокатился дружный хохот, поднялся радостный говор и плеск.
A thin rotten plank had been thrown across from one bank to the other.
«Он воскрес! Пан воскрес!» – шумели молодые голоса. Всё там впереди внезапно засмеялось, ярче солнца в вышине, игривее ручьёв, болтавших под травою. Послышался торопливый топот легких шагов, сквозь зеленую чащу замелькала мраморная белизна волнистых туник, живая алость обнажённых тел…
The fugitive already had his foot upon it....
То нимфы, нимфы, дриады, вакханки бежали с высот в равнину…
But it so happened that just there beside the river stood his best friend and his bitterest enemy.
Они разом показались по всем опушкам.
His enemy said nothing, he merely folded his arms;
Локоны вьются по божественным головам, стройные руки поднимают венки и тимпаны – и смех, сверкающий, олимпийский смех бежит и катится вместе с ними…
but the friend shrieked at the top of his voice: ‘Heavens!
Впереди несётся богиня.
What are you doing?
Она выше и прекраснее всех, – колчан за плечами, в руках лук, на поднятых кудрях серебристый серп луны…
Madman, think what you’re about! Don’t you see the plank’s utterly rotten? It will break under your weight, and you will inevitably perish!’ ‘But there is no other way to cross....
Диана, это – ты? Но вдруг богиня остановилась…
and don’t you hear them in pursuit?’
и тотчас, вслед за нею, остановились все нимфы.
groaned the poor wretch in despair, and he stepped on to the plank.
Звонкий смех замер.
‘I won’t allow it!...
Я видел, как лицо внезапно онемевшей богини покрылось смертельной бледностью;
No, I won’t allow you to rush to destruction!’
я видел, как опустились и повисли ее руки, как окаменели ноги, как невыразимый ужас разверз ее уста, расширил глаза, устремлённые вдаль… Что она увидала? Куда глядела она?
cried the zealous friend, and he snatched the plank from under the fugitive.
Я обернулся в ту сторону, куда она глядела…
The latter instantly fell into the boiling torrent, and was drowned.
На самом краю неба, за низкой чертою полей, горел огненной точкой золотой крест на белой колокольне христианской церкви…
The enemy smiled complacently, and walked away; but the friend sat down on the bank, and fell to weeping bitterly over his poor....
Этот крест увидала богиня.
poor friend!
Я услышал за собою неровный, длинный вздох, подобный трепетанию лопнувшей струны, – и когда я обернулся снова, уже от нимф не осталось следа… Широкий лес зеленел по-прежнему, – и только местами сквозь частую сеть ветвей виднелись, таяли клочки чего-то белого.
To blame himself for his destruction did not however occur to him....
Были ли то туники нимф, поднимался ли пар со дна долин – не знаю.
not for an instant.
Но как мне было жаль исчезнувших богинь!
‘He would not listen to me!
Декабрь, 1878
He would not listen!’
Враг и друг
he murmured dejectedly.
Осужденный на вечное заточенье узник вырвался из тюрьмы и стремглав пустился бежать…
‘Though indeed,’ he added at last. ‘He would have had, to be sure, to languish his whole life long in an awful prison!
За ним по пятам мчалась погоня.
At any rate, he is out of suffering now! He is better off now! Such was bound to be his fate, I suppose!
Он бежал изо всех сил… Преследователи начинали отставать.
‘And yet I am sorry, from humane feeling!’
Но вот перед ним река с крутыми берегами, узкая – но глубокая река…
And the kind soul continued to sob inconsolably over the fate of his misguided friend. Dec. 1878.
А он не умеет плавать!
CHRIST
С одного берега на другой перекинута тонкая гнилая доска.
I saw myself, in dream, a youth, almost a boy, in a low-pitched wooden church. The slim wax candles gleamed, spots of red, before the old pictures of the saints. A ring of coloured light encircled each tiny flame.
Беглец уже занес на нее ногу…
Dark and dim it was in the church....
Но случилось так, что тут же возле реки стояли:
But there stood before me many people. All fair-haired, peasant heads. From time to time they began swaying, falling, rising again, like the ripe ears of wheat, when the wind of summer passes in slow undulation over them.
лучший его друг и самый жестокий его враг.
All at once some man came up from behind and stood beside me.
Враг ничего не сказал и только скрестил руки;
I did not turn towards him;
зато друг закричал во всё горло:
but at once I felt that this man was Christ.
– Помилуй! Что ты делаешь? Опомнись, безумец! Разве ты не видишь, что доска совсем сгнила?
Emotion, curiosity, awe overmastered me suddenly.
Она сломится под твоею тяжестью – и ты неизбежно погибнешь!
I made an effort.... and looked at my neighbour.
– Но ведь другой переправы нет… а погоню слышишь? –
A face like every one’s, a face like all men’s faces.
отчаянно простонал несчастный и ступил на доску.
The eyes looked a little upwards, quietly and intently.
– Не допущу!… Нет, не допущу, чтобы ты погибнул! – возопил ревностный друг и выхватил из-под ног беглеца доску.
The lips closed, but not compressed;
Тот мгновенно бухнул в бурные волны – и утонул. Враг засмеялся самодовольно – и пошёл прочь;
the upper lip, as it were, resting on the lower;
а друг присел на бережку – и начал горько плакать о своём бедном…
a small beard parted in two. The hands folded and still.
бедном друге!
And the clothes on him like every one’s.
Обвинять самого себя в его гибели он, однако, не подумал…
‘What sort of Christ is this?’ I thought. ‘Such an ordinary, ordinary man!
ни на миг.
It can’t be!’
– Не послушался меня!
I turned away.
Не послушался! – шептал он уныло. – А впрочем! – промолвил он наконец. – Ведь он всю жизнь свою должен был томиться в ужасной тюрьме!
But I had hardly turned my eyes away from this ordinary man when I felt again that it really was none other than Christ standing beside me.
По крайней мере он теперь не страдает!
Again I made an effort over myself....
Теперь ему легче! Знать, уж такая ему выпала доля! – А все-таки жалко, по человечеству!
And again the same face, like all men’s faces, the same everyday though unknown features.
И добрая душа продолжала неутешно рыдать о своём злополучном друге.
And suddenly my heart sank, and I came to myself. Only then I realised that just such a face — a face like all men’s faces — is the face of Christ.
Декабрь, 1878
Dec. 1878.
Христос
THE STONE
Я видел себя юношей, почти мальчиком в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи. Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви…
Have you seen an old grey stone on the seashore, when at high tide, on a sunny day of spring, the living waves break upon it on all sides — break and frolic and caress it — and sprinkle over its sea-mossed head the scattered pearls of sparkling foam?
Но народу стояло передо мною много.
The stone is still the same stone; but its sullen surface blossoms out into bright colours.
Всё русые, крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер.
They tell of those far-off days when the molten granite had but begun to harden, and was all aglow with the hues of fire.
Вдруг какой-то человек подошёл сзади и стал со мною рядом.
Even so of late was my old heart surrounded, broken in upon by a rush of fresh girls’ souls....
Я не обернулся к нему – но тотчас почувствовал, что этот человек – Христос.
and under their caressing touch it flushed with long-faded colours, the traces of burnt-out fires!
Умиление, любопытство, страх разом овладели мною.
The waves have ebbed back....
Я сделал над собою усилие… и посмотрел на своего соседа.
but the colours are not yet dull, though a cutting wind is drying them.
Лицо, как у всех, – лицо, похожее на все человеческие лица.
May 1879. THE DOVES I stood on the top of a sloping hillside;
Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо.
before me, a gold and silver sea of shifting colour, stretched the ripe rye.
Губы закрыты, но не сжаты: верхняя губа как бы покоится на нижней. Небольшая борода раздвоена.
But no little wavelets ran over that sea;
Руки сложены и не шевелятся.
no stir of wind was in the stifling air;
И одежда на нем как на всех.
a great storm was gathering.
«Какой же это Христос! – подумалось мне. – Такой простой, простой человек! Быть не может!» Я отвернулся прочь.
Near me the sun still shone with dusky fire;
Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоит со мной рядом.
but beyond the rye, not very far away, a dark-blue storm-cloud lay, a menacing mass over full half of the horizon.
Я опять сделал над собою усилие…
All was hushed....
И опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица, те же обычные, хоть и незнакомые черты.
all things were faint under the malignant glare of the last sun rays. No sound, no sight of a bird; even the sparrows hid themselves. Only somewhere close by, persistently a great burdock leaf flapped and whispered.
И мне вдруг стало жутко – и я пришёл в себя.
How strong was the smell of the wormwood in the hedges!
Только тогда я понял, что именно такое лицо – лицо, похожее на все человеческие лица, – оно и есть лицо Христа.
I looked at the dark-blue mass.... there was a vague uneasiness at my heart. ‘
Декабрь, 1878 Камень
‘Come then, quickly, quickly!’
Видали ли вы старый серый камень на морском прибрежье, когда в него, в час прилива, в солнечный весёлый день, со всех сторон бьют живые волны – бьют и играют и ластятся к нему – и обливают его мшистую голову рассыпчатым жемчугом блестящей пены?
was my thought, ‘flash, golden snake, and roll thunder! move, hasten, break into floods, evil storm-cloud; cut short this agony of suspense!’
Камень остаётся тем же камнем – но по хмурой его поверхности выступают яркие цвета.
But the storm-cloud did not move.
Они свидетельствуют о том далеком времени, когда только что начинал твердеть расплавленный гранит и весь горел огнистыми цветами.
It lay as before, a stifling weight upon the hushed earth.... and only seemed to swell and darken.
Так и на моё старое сердце недавно со всех сторон нахлынули молодые женские души – и под их ласкающим прикосновением зарделось оно уже давно поблёкшими красками, следами бывалого огня!
And lo, over its dead dusky-blue, something darted in smooth, even flight, like a white handkerchief or a handful of snow. It was a white dove flying from the direction of the village.
Волны отхлынули…
It flew, flew on straight....
но краски ещё не потускнели – хоть и сушит их резкий ветер.
and plunged into the forest. Some instants passed by — still the same cruel hush.... But, look!
Май, 1879 Голуби Я стоял на вершине пологого холма; передо мною – то золотым, то посеребрённым морем – раскинулась и пестрела спелая рожь.
Two handkerchiefs gleam in the air, two handfuls of snow are floating back, two white doves are winging their way homewards with even flight.
Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.
And now at last the storm has broken, and the tumult has begun!
Около меня солнце ещё светило – горячо и тускло;
I could hardly get home. The wind howled, tossing hither and thither in frenzy;
но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.
before it scudded low red clouds, torn, it seemed, into shreds; everything was whirled round in confusion; the lashing rain streamed in furious torrents down the upright trunks, flashes of lightning were blinding with greenish light, sudden peals of thunder boomed like cannon-shots, the air was full of the smell of sulphur....
Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.
But under the overhanging roof, on the sill of the dormer window, side by side sat two white doves, the one who flew after his mate, and the mate he brought back, saved, perhaps, from destruction.
Как сильно пахнет полынь на межах!
They sit ruffling up their feathers, and each feels his mate’s wing against his wing.... They are happy!
Я глядел на синюю громаду…
And I am happy, seeing them....
и смутно было на душе.
Though I am alone....
Ну скорей же, скорей! –
alone, as always.
думалось мне, – сверкни, золотая змейка, дрогни, гром!
May 1879. TO-MORROW! TO-MORROW!
двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!
How empty, dull, and useless is almost every day when it is spent! How few the traces it leaves behind it! How meaningless, how foolish those hours as they coursed by one after another!
Но туча не двигалась.
And yet it is man’s wish to exist;
Она по-прежнему давила безмолвную землю…
he prizes life, he rests hopes on it, on himself, on the future....
и только словно пухла да темнела.
Oh, what blessings he looks for from the future!
И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.
But why does he imagine that other coming days will not be like this day he has just lived through?
Летел, летел – всё прямо, прямо…
Nay, he does not even imagine it.
и потонул за лесом. Прошло несколько мгновений – та же стояла жестокая тишь… Но глядь!
He likes not to think at all, and he does well.
Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад:
‘Ah, to-morrow, to-morrow!’
то летят домой ровным полётом два белых голубя.
he comforts himself, till ‘to-morrow’ pitches him into the grave.
И вот, наконец, сорвалась буря – и пошла потеха!
Well, and once in the grave, thou hast no choice, thou doest no more thinking.
Я едва домой добежал.
May 1879. NATURE
Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой…
I dreamed I had come into an immense underground temple with lofty arched roof. It was filled with a sort of underground uniform light.
Но под навесом крыши, на самом краюшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя – и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привёл и, может быть, спас.
In the very middle of the temple sat a majestic woman in a flowing robe of green colour. Her head propped on her hand, she seemed buried in deep thought. At once I was aware that this woman was Nature herself;
Нахохлились оба – и чувствует каждый своим крылом крыло соседа…
and a thrill of reverent awe sent an instantaneous shiver through my inmost soul.
Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда.
I approached the sitting figure, and making a respectful bow, ‘O common Mother of us all!’
Май, 1879 Завтра! Завтра! Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитой день!
I cried, ‘of what is thy meditation?
Как мало следов оставляет он за собою!
Is it of the future destinies of man thou ponderest?
Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами!
or how he may attain the highest possible perfection and happiness?’
И между тем человеку хочется существовать; он дорожит жизнью, он надеется на нее, на себя, на будущее…
The woman slowly turned upon me her dark menacing eyes.
О, каких благ он ждёт от будущего!
Her lips moved, and I heard a ringing voice like the clang of iron.
Но почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот только что прожитой день?
‘I am thinking how to give greater power to the leg-muscles of the flea, that he may more easily escape from his enemies. The balance of attack and defence is broken.... It must be restored.’
Да он этого и не воображает.
‘What,’ I faltered in reply, ‘what is it thou art thinking upon?
Он вообще не любит размышлять – и хорошо делает.
But are not we, men, thy favourite children?’
«Вот завтра, завтра!» –
The woman frowned slightly. ‘
утешает он себя, пока это «завтра» не свалит его в могилу.
‘All creatures are my children,’ she pronounced, ‘and I care for them alike, and all alike I destroy.’
Ну, а раз в могиле – поневоле размышлять перестанешь.
‘But right.... reason.... justice....’
Май, 1879
I faltered again.
Природа Мне снилось, что я вошёл в огромную подземную храмину с высокими сводами. Ее всю наполнял какой-то тоже подземный, ровный свет.
‘Those are men’s words,’ I heard the iron voice saying. ‘
По самой середине храмины сидела величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета.
‘I know not right nor wrong.... Reason is no law for me — and what is justice?--
Склонив голову на руку, она казалась погруженной в глубокую думу.
?--I have given thee life, I shall take it away and give to others, worms or men.... I care not.... Do thou meanwhile look out for thyself, and hinder me not!’
Я тотчас понял, что эта женщина – сама Природа, – и мгновенным холодом внедрился в мою душу благоговейный страх.
I would have retorted.... but the earth uttered a hollow groan and shuddered, and I awoke.
Я приблизился к сидящей женщине – и, отдав почтительный поклон:
August 1879. ‘HANG HIM!’ ‘It happened in 1803,’ began my old acquaintance, ‘not long before Austerlitz.
– О наша общая мать! – воскликнул я. – О чем твоя дума? Не о будущих ли судьбах человечества размышляешь ты? Не о том ли, как ему дойти до возможного совершенства и счастья?
The regiment in which I was an officer was quartered in Moravia.
Женщина медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза.
‘We had strict orders not to molest or annoy the inhabitants;
Губы ее шевельнулись – и раздался зычный голос, подобный лязгу железа.
as it was, they regarded us very dubiously, though we were supposed to be allies.
– Я думаю о том, как бы придать большую силу мышцам ног блохи, чтобы ей удобнее было спасаться от врагов своих.
‘I had a servant, formerly a serf of my mother’s, Yegor, by name. He was a quiet, honest fellow;
Равновесие нападения и отпора нарушено… Надо его восстановить.
I had known him from a child, and treated him as a friend.
– Как? – пролепетал я в ответ. – Ты вот о чем думаешь?
‘Well, one day, in the house where I was living, I heard screams of abuse, cries, and lamentations;
Но разве мы, люди, не любимые твои дети?
the woman of the house had had two hens stolen, and she laid the theft at my servant’s door. He defended himself, called me to witness.... “Likely he’d turn thief, he, Yegor Avtamonov!” I assured the woman of Yegor’s honesty, but she would not listen to me.
Женщина чуть-чуть наморщила брови:
‘All at once the thud of horses’ hoofs was heard along the street; the commander-in-chief was riding by with his staff. He was riding at a walking pace, a stout, corpulent man, with drooping head, and epaulettes hanging on his breast.
– Все твари мои дети, – промолвила она, – и я одинаково о них забочусь – и одинаково их истребляю.
‘The woman saw him, and rushing before his horse, flung herself on her knees, and, bare-headed and all in disorder, she began loudly complaining of my servant, pointing at him.
– Но добро…
‘“General!”
разум…
she screamed;
справедливость… –
“your Excellency!
пролепетал я снова.
make an inquiry!
– Это человеческие слова, – раздался железный голос. –
help me! save me! this soldier has robbed me!”
Я не ведаю ни добра, ни зла… Разум мне не закон – и что такое справедливость?
‘Yegor stood at the door of the house, bolt upright, his cap in his hand, he even arched his chest and brought his heels together like a sentry, and not a word!
Я тебе дала жизнь – я ее отниму и дам другим, червям или людям… мне всё равно… А ты пока защищайся – и не мешай мне!
Whether he was abashed at all the general’s suite halting there in the middle of the street, or stupefied by the calamity facing him, I can’t say, but there stood my poor Yegor, blinking and white as chalk!
Я хотел было возражать…
‘The commander-in-chief cast an abstracted and sullen glance at him, growled angrily, “Well?”.... Yegor stood like a statue, showing his teeth as if he were grinning!
но земля кругом глухо застонала и дрогнула – и я проснулся.
Looking at him from the side, you’d say the fellow was laughing!
Август, 1879
‘Then the commander-in-chief jerked out:
«Повесить его!»
“Hang him!”
– Это случилось в 1805 году, – начал мой старый знакомый, – незадолго до Аустерлица.
spurred his horse, and moved on, first at a walking-pace, then at a quick trot.
Полк, в котором я служил офицером, стоял на квартирах в Моравии.
The whole staff hurried after him; only one adjutant turned round on his saddle and took a passing glance at Yegor.
Нам было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей;
‘To disobey was impossible....
они и так смотрели на нас косо, хоть мы и считались союзниками.
Yegor was seized at once and led off to execution.
У меня был денщик, бывший крепостной моей матери, Егор по имени. Человек он был честный и смирный;
‘Then he broke down altogether, and simply gasped out twice, “Gracious heavens!
я знал его с детства и обращался с ним как с другом.
gracious heavens!” and then in a whisper, “God knows, it wasn’t me!”
Вот однажды в доме, где я жил, поднялись бранчивые крики, вопли: у хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. Он оправдывался, призывал меня в свидетели…
‘Bitterly, bitterly he cried, saying good-bye to me.
«Станет он красть, он, Егор Автамонов!»
I was in despair. “Yegor! Yegor!”
Я уверял хозяйку в честности Егора, но она ничего слушать не хотела.
I cried, “how came it you said nothing to the general?”
Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот:
‘“God knows, it wasn’t me!”
то сам главнокомандующий проезжал со своим штабом.
the poor fellow repeated, sobbing. The woman herself was horrified.
Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свислыми на грудь эполетами.
She had never expected such a dreadful termination, and she started howling on her own account!
Хозяйка увидала его – и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени – и вся растерзанная, простоволосая, начала громко жаловаться на моего денщика, указывала на него рукою.
She fell to imploring all and each for mercy, swore the hens had been found, that she was ready to clear it all up....
– Господин генерал! – кричала она, – ваше сиятельство! Рассудите!
‘Of course, all that was no sort of use.
Помогите!
Those were war-times, sir!
Спасите!
Discipline!
Этот солдат меня ограбил!
The woman sobbed louder and louder.
Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой, – и хоть бы слово!
‘Yegor, who had received absolution from the priest, turned to me.
Смутил ли его весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед налетающей бедою – только стоит мой Егор да мигает глазами – а сам бел, как глина!
‘“Tell her, your honour, not to upset herself.... I’ve forgiven her.”’ My acquaintance, as he repeated this, his servant’s last words, murmured, ‘My poor Yegor, dear fellow, a real saint!’
Главнокомандующий бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито:
and the tears trickled down his old cheeks. August 1879.
– Ну?…
WHAT SHALL I THINK?...
Стоит Егор как истукан и зубы оскалил! Со стороны посмотреть: словно смеётся человек.
What shall I think when I come to die, if only I am in a condition to think anything then?
Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто:
Shall I think how little use I have made of my life, how I have slumbered, dozed through it, how little I have known how to enjoy its gifts?
– Повесить его! –
‘What? is this death?
толкнул лошадь под бока и двинулся дальше – сперва опять-таки шагом, а потом шибкой рысью.
So soon? Impossible! Why, I have had no time to do anything yet....
Весь штаб помчался вслед за ним;
I have only been making ready to begin!’
один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.
Shall I recall the past, and dwell in thought on the few bright moments I have lived through — on precious images and faces?
Ослушаться было невозможно… Егора тотчас схватили и повели на казнь.
Will my ill deeds come back to my mind, and will my soul be stung by the burning pain of remorse too late?
Тут он совсем помертвел – и только раза два с трудом воскликнул:
Shall I think of what awaits me beyond the grave.... and in truth does anything await me there?
– Батюшки!
No....
батюшки! – а потом вполголоса: – Видит бог – не я!
I fancy I shall try not to think, and shall force myself to take interest in some trifle simply to distract my own attention from the menacing darkness, which is black before me.
Горько, горько заплакал он, прощаясь со мною. Я был в отчаянии.
I once saw a dying man who kept complaining they would not let him have hazel-nuts to munch!...
– Егор! Егор! – кричал я, – как же ты это ничего не сказал генералу!
and only in the depths of his fast-dimming eyes, something quivered and struggled like the torn wing of a bird wounded to death....
– Видит бог, не я, – повторял, всхлипывая, бедняк.
August 1879.
Сама хозяйка ужаснулась.
‘HOW FAIR, HOW FRESH WERE THE ROSES....’
Она никак не ожидала такого страшного решения и в свою очередь разревелась!
Somewhere, sometime, long, long ago, I read a poem.
Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры ее отыскались, что она сама готова всё объяснить…
It was soon forgotten.... but the first line has stuck in my memory —
Разумеется, всё это ни к чему не послужило.
‘ How fair, how fresh were the roses.... ’ Now is winter; the frost has iced over the window-panes; in the dark room burns a solitary candle.
Военные, сударь, порядки! Дисциплина!
I sit huddled up in a corner;
Хозяйка рыдала всё громче и громче.
and in my head the line keeps echoing and echoing —
Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:
‘ How fair, how fresh were the roses.... ’ And I see myself before the low window of a Russian country house. The summer evening is slowly melting into night, the warm air is fragrant of mignonette and lime-blossom;
– Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась…
and at the window, leaning on her arm, her head bent on her shoulder, sits a young girl, and silently, intently gazes into the sky, as though looking for new stars to come out. What candour, what inspiration in the dreamy eyes, what moving innocence in the parted questioning lips, how calmly breathes that still-growing, still-untroubled bosom, how pure and tender the profile of the young face! I dare not speak to her; but how dear she is to me, how my heart beats!
Ведь я ей простил.
‘ How fair, how fresh were the roses.... ’
Мой знакомый повторил эти последние слова своего слуги, прошептал:
But here in the room it gets darker and darker....
«Егорушка, голубчик, праведник!» – и слезы закапали по его старым щекам. Август, 1879
The candle burns dim and gutters, dancing shadows quiver on the low ceiling, the cruel crunch of the frost is heard outside, and within the dreary murmur of old age....
Что я буду думать?
‘ How fair, how fresh were the roses.... ’
Что я буду думать тогда, когда мне придётся умирать, – если я только буду в состоянии тогда думать?
There rise up before me other images. I hear the merry hubbub of home life in the country.
Буду ли я думать о том, что плохо воспользовался жизнью, проспал ее, продремал, не сумел вкусить от ее даров?
Two flaxen heads, bending close together, look saucily at me with their bright eyes, rosy cheeks shake with suppressed laughter, hands are clasped in warm affection, young kind voices ring one above the other; while a little farther, at the end of the snug room, other hands, young too, fly with unskilled fingers over the keys of the old piano, and the Lanner waltz cannot drown the hissing of the patriarchal samovar....
«Как? это уже смерть? Так скоро? Невозможно!
‘ How fair, how fresh were the roses.... ’
Ведь я ещё ничего не успел сделать…
The candle flickers and goes out....
Я только собирался делать!» Буду ли я вспоминать о прошедшем, останавливаться мыслию на немногих светлых, прожитых мною мгновениях, на дорогих образах и лицах?
Whose is that hoarse and hollow cough?
Предстанут ли моей памяти мои дурные дела – и найдёт на мою душу жгучая тоска позднего раскаяния? Буду ли я думать о том, что меня ожидает за гробом…
Curled up, my old dog lies, shuddering at my feet, my only companion....
да и ожидает ли меня там что-нибудь?
I’m cold.... I’m frozen....
Нет… мне кажется, я буду стараться не думать – и насильно займусь каким-нибудь вздором, чтобы только отвлечь собственное моё внимание от грозного мрака, чернеющего впереди. При мне один умирающий всё жаловался на то, что не хотят дать ему погрызть калёных орешков… и только там, в глубине его потускневших глаз, билось и трепетало что-то, как перешибленное крыло насмерть раненной птицы.
and all of them are dead....
Август, 1879
dead....
«Как хороши, как свежи были розы…»
‘ How fair, how fresh were the roses.... ’
Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочёл одно стихотворение.
Sept. 1879. ON THE SEA I was going from Hamburg to London in a small steamer.
Оно скоро позабылось мною…
We were two passengers;
но первый стих остался у меня в памяти: Как хороши, как свежи были розы…
I and a little female monkey, whom a Hamburg merchant was sending as a present to his English partner.
Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове всё звенит да звенит:
She was fastened by a light chain to one of the seats on deck, and was moving restlessly and whining in a little plaintive pipe like a bird’s.
Как хороши, как свежи были розы… И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой;
Every time I passed by her she stretched out her little, black, cold hand, and peeped up at me out of her little mournful, almost human eyes.
а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка – и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд.
I took her hand, and she ceased whining and moving restlessly about. There was a dead calm. The sea stretched on all sides like a motionless sheet of leaden colour. It seemed narrowed and small;
Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит ещё не вполне расцветшая, ещё ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица!
a thick fog overhung it, hiding the very mast-tops in cloud, and dazing and wearying the eyes with its soft obscurity. The sun hung, a dull red blur in this obscurity;
Я не дерзаю заговорить с нею – но как она мне дорога, как бьётся моё сердце!
but before evening it glowed with strange, mysterious, lurid light.
Как хороши, как свежи были розы…
Long, straight folds, like the folds in some heavy silken stuff, passed one after another over the sea from the ship’s prow, and broadening as they passed, and wrinkling and widening, were smoothed out again with a shake, and vanished.
А в комнате всё темней да темней…
The foam flew up, churned by the tediously thudding wheels;
Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрыпит и злится за стеною – и чудится скучный, старческий шёпот…
white as milk, with a faint hiss it broke up into serpentine eddies, and then melted together again and vanished too, swallowed up by the mist.
Как хороши, как свежи были розы…
Persistent and plaintive as the monkey’s whine rang the small bell at the stern.
Встают передо мною другие образы… Слышится весёлый шум семейной деревенской жизни.
From time to time a porpoise swam up, and with a sudden roll disappeared below the scarcely ruffled surface.
Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса;
And the captain, a silent man with a gloomy, sunburnt face, smoked a short pipe and angrily spat into the dull, stagnant sea. To all my inquiries he responded by a disconnected grumble. I was obliged to turn to my sole companion, the monkey.
а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино – и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара…
I sat down beside her; she ceased whining, and again held out her hand to me.
Как хороши, как свежи были розы…
The clinging fog oppressed us both with its drowsy dampness; and buried in the same unconscious dreaminess, we sat side by side like brother and sister.
Свеча меркнет и гаснет…
I smile now....
Кто это кашляет там так хрипло и глухо?
but then I had another feeling.
Свернувшись в калачик, жмётся и вздрагивает у ног моих старый пёс, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… И все они умерли… умерли…
We are all children of one mother, and I was glad that the poor little beast was soothed and nestled so confidingly up to me, as to a brother.
Как хороши, как свежи были розы…
November 1879.
Сентябрь, 1879
N.N.
Морское плавание Я плыл из Гамбурга в Лондон на небольшом пароходе. Нас было двое пассажиров: я да маленькая обезьяна, самка из породы уистити, которую один гамбургский купец отправлял в подарок своему английскому компаньону.
Calmly and gracefully thou movest along the path of life, tearless and smileless, and scarce a heedless glance of indifferent attention ruffles thy calm.
Она была привязана тонкой цепочкой к одной из скамеек на палубе и металась и пищала жалобно, по-птичьи.
Thou art good and wise.... and all things are remote from thee, and of no one hast thou need.
Всякий раз, когда я проходил мимо, она протягивала мне свою чёрную, холодную ручку – и взглядывала на меня своими грустными, почти человеческими глазёнками.
Thou art fair, and no one can say, whether thou prizest thy beauty or not. No sympathy hast thou to give;
Я брал ее руку – и она переставала пищать и метаться.
none dost thou desire.
Стоял полный штиль. Море растянулось кругом неподвижной скатертью свинцового цвета. Оно казалось невеликим; густой туман лежал на нем, заволакивая самые концы мачт, и слепил и утомлял взор своей мягкой мглою. Солнце висело тускло-красным пятном в этой мгле;
Thy glance is deep, and no thought is in it;
а перед вечером она вся загоралась и алела таинственно и странно.
in that clear depth is emptiness.
Длинные прямые складки, подобные складкам тяжёлых шёлковых тканей, бежали одна за другой от носа парохода и, все ширясь, морщась да ширясь, сглаживались наконец, колыхались, исчезали. Взбитая пена клубилась под однообразно топотавшими колёсами; молочно белея и слабо шипя, разбивалась она на змеевидные струи, – а там сливалась, исчезала тоже, поглощённая мглою.
So in the Elysian field, to the solemn strains of Gluck’s melodies, move without grief or bliss the graceful shades.
Непрестанно и жалобно, не хуже писка обезьяны, звякал небольшой колокол у кормы.
November 1879.
Изредка всплывал тюлень – и, круто кувыркнувшись, уходил под едва возмущённую гладь.
STAY! Stay! as I see thee now, abide for ever in my memory!
А капитан, молчаливый человек с загорелым сумрачным лицом, курил короткую трубку и сердито плевал в застывшее море.
From thy lips the last inspired note has broken. No light, no flash is in thy eyes; they are dim, weighed down by the load of happiness, of the blissful sense of the beauty, it has been thy glad lot to express — the beauty, groping for which thou hast stretched out thy yearning hands, thy triumphant, exhausted hands!
На все мои вопросы он отвечал отрывистым ворчанием; поневоле приходилось обращаться к моему единственному спутнику – обезьяне.
What is the radiance — purer and higher than the sun’s radiance — all about thy limbs, the least fold of thy raiment?
Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитой день!
How empty, dull, and useless is almost every day when it is spent!
Как мало следов оставляет он за собою!
How few the traces it leaves behind it!
Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами!
How meaningless, how foolish those hours as they coursed by one after another!
И между тем человеку хочется существовать;
And yet it is man’s wish to exist;
он дорожит жизнью, он надеется на нее, на себя, на будущее…
he prizes life, he rests hopes on it, on himself, on the future....
О, каких благ он ждёт от будущего!
Oh, what blessings he looks for from the future!
Но почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот только что прожитой день?
But why does he imagine that other coming days will not be like this day he has just lived through?
Да он этого и не воображает.
Nay, he does not even imagine it.
Он вообще не любит размышлять – и хорошо делает.
He likes not to think at all, and he does well.
«Вот завтра, завтра!» –
‘Ah, to-morrow, to-morrow!’
утешает он себя, пока это «завтра» не свалит его в могилу.
he comforts himself, till ‘to-morrow’ pitches him into the grave.
Ну, а раз в могиле – поневоле размышлять перестанешь.
Well, and once in the grave, thou hast no choice, thou doest no more thinking.
Май, 1879
he stood on and prayed.
С губ сорвался последний вдохновенный звук – глаза не блестят и не сверкают – они меркнут, отягощённые счастьем, блаженным сознанием той красоты, которую удалось тебе выразить, той красоты, во след которой ты словно простираешь твои торжествующие, твои изнеможённые руки!
I understood him, and perhaps envied him; but let him too understand me and not condemn me; me, for whom his joys are inaccessible.
Какой свет, тоньше и чище солнечного света, разлился по всем твоим членам, по малейшим складкам твоей одежды?
He has attained to annihilating himself, his hateful ego ; but I too; it’s not from egoism, I pray not.
Какой бог своим ласковым дуновеньем откинул назад твои рассыпанные кудри? Его лобзание горит на твоём, как мрамор, побледневшем челе!
My ego , may be, is even more burdensome and more odious to me, than his to him.
Вот она – открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие!
He has found wherein to forget himself....
Другого бессмертия нет – и не надо. В это мгновение ты бессмертна.
but I, too, find the same, though not so continuously.
Оно пройдёт – и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя…
He does not lie....
Но что тебе за дело!
but neither do I lie. November 1879. WE WILL STILL FIGHT ON What an insignificant trifle may sometimes transform the whole man!
В это мгновенье – ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного.
Full of melancholy thought, I walked one day along the highroad. My heart was oppressed by a weight of gloomy apprehension; I was overwhelmed by dejection. I raised my head.... Before me, between two rows of tall poplars, the road darted like an arrow into the distance.
Это твоё мгновение не кончится никогда. Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности!
And across it, across this road, ten paces from me, in the golden light of the dazzling summer sunshine, a whole family of sparrows hopped one after another, hopped saucily, drolly, self-reliantly!
Ноябрь, 1879 Монах Я знавал одного монаха, отшельника, святого. Он жил одною сладостью молитвы – и, упиваясь ею, так долго простаивал на холодном полу церкви, что ноги его, ниже колен, отекли и уподобились столбам.
One of them, in particular, skipped along sideways with desperate energy, puffing out his little bosom and chirping impudently, as though to say he was not afraid of any one!
Он их не чувствовал, стоял – и молился.
A gallant little warrior, really!
Я его понимал – я, быть может, завидовал ему, – но пускай же и он поймёт меня и не осуждает меня – меня, которому недоступны его радости.
And, meanwhile, high overhead in the heavens hovered a hawk, destined, perhaps, to devour that little warrior.
Он добился того, что уничтожил себя, своё ненавистное я;
I looked, laughed, shook myself, and the mournful thoughts flew right away:
но ведь и я – не молюсь не из самолюбия.
pluck, daring, zeal for life I felt anew.
Моё я мне, может быть, ещё тягостнее и противнее, чем его – ему.
Let him, too, hover over me, my hawk.... We will fight on, and damn it all! November 1879. PRAYER
Он нашёл, в чем забыть себя…
Whatever a man pray for, he prays for a miracle.
да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно.
Every prayer reduces to this: ‘Great God, grant that twice two be not four.’
Он не лжёт… да ведь и я не лгу.
Only such a prayer is a real prayer from person to person.
Ноябрь, 1879
To pray to the Cosmic Spirit, to the Higher Being, to the Kantian, Hegelian, quintessential, formless God is impossible and unthinkable.
Мы ещё повоюем!
But can even a personal, living, imaged God make twice two not be four?
Какая ничтожная малость может иногда перестроить всего человека!
Every believer is bound to answer, he can , and is bound to persuade himself of it.
Полный раздумья, шел я однажды по большой дороге.
But if reason sets him revolting against this senselessness?
Тяжкие предчувствия стесняли мою грудь; унылость овладевала мною. Я поднял голову… Передо мною, между двух рядов высоких тополей, стрелою уходила вдаль дорога.
Then Shakespeare comes to his aid: ‘
И через нее, через эту самую дорогу, в десяти шагах от меня, вся раззолочённая ярким летним солнцем, прыгала гуськом целая семейка воробьев, прыгала бойко, забавно, самонадеянно!
‘There are more things in heaven and earth, Horatio,’ etc.
Особенно один из них так и надсаживал бочком, бочком, выпуча зоб и дерзко чирикая, словно и чёрт ему не брат!
And if they set about confuting him in the name of truth, he has but to repeat the famous question, ‘What is truth?’ And so, let us drink and be merry, and say our prayers. July 1881.
Завоеватель – и полно!
THE RUSSIAN TONGUE
А между тем высоко на небе кружил ястреб, которому, быть может, суждено сожрать именно этого самого завоевателя.
In days of doubt, in days of dreary musings on my country’s fate, thou alone art my stay and support, mighty, true, free Russian speech! But for thee, how not fall into despair, seeing all that is done at home? But who can think that such a tongue is not the gift of a great people!
Я поглядел, рассмеялся, встряхнулся – и грустные думы тотчас отлетели прочь:
отвагу, удаль, охоту к жизни почувствовал я.
И пускай надо мной кружит мой ястреб…
– Мы ещё повоюем, чёрт возьми!
Ноябрь, 1879
Молитва
О чем бы ни молился человек – он молится о чуде.
Всякая молитва сводится на следующую:
«Великий боже, сделай, чтобы дважды два не было четыре!»
Только такая молитва и есть настоящая молитва – от лица к лицу.
Молиться всемирному духу, высшему существу, кантонскому, гегелевскому, очищенному, безобразному богу – невозможно и немыслимо.
Но может ли даже личный, живой, образный бог сделать, чтобы дважды два не было четыре?
Всякий верующий обязан ответить:
может – и обязан убедить самого себя в этом.
Но если разум его восстанет против такой бессмыслицы?
Тут Шекспир придёт ему на помощь:
«Есть многое на свете, друг Горацио…»
и т. д.
А если ему станут возражать во имя истины, – ему стоит повторить знаменитый вопрос:
«Что есть истина?»
И потому:
станем пить и веселиться – и молиться.
Июнь, 1881
Русский язык
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!
Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?
Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!
Июнь, 1882
Встреча
Сон
Мне снилось:
я шел по широкой голой степи, усеянной крупными угловатыми камнями, под чёрным, низким небом.
Между камнями вилась тропинка…
Я шел по ней, не зная сам куда и зачем…
Вдруг передо мною на узкой черте тропинки появилось нечто вроде тонкого облачка…
Я начал вглядываться:
облачко стало женщиной, стройной и высокой, в белом платье, с узким светлым поясом вокруг стана.
Она спешила прочь от меня проворными шагами.
Я не видел ее лица, не видел даже ее волос:
их закрывала волнистая ткань;
но всё сердце моё устремилось вслед за нею.
Она казалась мне прекрасной, дорогой и милой…
Я непременно хотел догнать ее, хотел заглянуть в ее лицо…
в ее глаза…
О да!
Я хотел увидеть, я должен был увидеть эти глаза.
Однако как я ни спешил, она двигалась ещё проворнее меня – и я не мог ее настигнуть.
Но вот поперек тропинки показался плоский, широкий камень…
Он преградил ей дорогу.
Женщина остановилась перед ним…
и я подбежал, дрожа от радости и ожидания, не без страха.
Я ничего не промолвил…
Но она тихо обернулась ко мне…
И я все-таки не увидал ее глаз.
Они были закрыты.
Лицо ее было белое…
белое, как ее одежда;
обнажённые руки висели недвижно.
Она вся словно окаменела;
всем телом своим, каждой чертою лица своего эта женщина походила на мраморную статую.
Медленно, не сгибаясь ни одним членом, отклонилась она назад и опустилась на ту плоскую плиту.
И вот уже я лежу с ней рядом, лежу на спине, вытянутый весь, как надгробное изваяние, руки мои сложены молитвенно на груди, и чувствую я, что окаменел я тоже.
Прошло несколько мгновений…
Женщина вдруг приподнялась и пошла прочь.
Я хотел броситься за нею, но я не мог пошевельнуться, не мог разжать сложенных рук – и только глядел ей вслед, с тоской несказанной.
Тогда она внезапно обернулась – и я увидел светлые, лучистые глаза на живом подвижном лице.
Она устремила их на меня и засмеялась одними устами…
без звука.
Встань, мол, и приди ко мне!
Но я всё не мог пошевельнуться.
Тогда она засмеялась ещё раз и быстро удалилась, весело покачивая головою, на которой вдруг ярко заалел венок из маленьких роз.
А я остался неподвижен и нем на могильной моей плите.
Февраль, 1878
Мне жаль…
Мне жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц…
всего живущего.
Мне жаль детей и стариков, несчастных и счастливых…
счастливых более, чем несчастных.
Мне жаль победоносных, торжествующих вождей, великих художников, мыслителей, поэтов.
Мне жаль убийцы и его жертвы, безобразия и красоты, притеснённых и притеснителей.
Как мне освободиться от этой жалости?
Она мне жить не даёт…
Она, да вот ещё скука.
О скука, скука, вся растворённая жалостью!
Ниже спуститься человеку нельзя.
Уж лучше бы я завидовал, право!
Да я и завидую – камням.
Февраль, 1878
Проклятие
Я читал байроновского «Манфреда»…
Когда я дошёл до того места, где дух женщины, погубленной Манфредом, произносит над ним своё таинственное заклинание, – я ощутил некоторый трепет.
Помните:
«Да будут без сна твои ночи, да вечно ощущает твоя злая душа моё незримое неотвязное присутствие, да станет она своим собственным адом»…
Но тут мне вспомнилось иное…
Однажды, в России, я был свидетелем ожесточённой распри между двумя крестьянами, отцом и сыном.
Сын кончил тем, что нанёс отцу нестерпимое оскорбление.
– Прокляни его, Васильич, прокляни окаянного! –
закричала жена старика.
– Изволь, Петровна, – отвечал старик глухим голосом и широко перекрестился: –
Пускай же и он дождётся сына, который на глазах своей матери плюнет отцу в его седую бороду!
Сын раскрыл было рот, да пошатнулся на ногах, позеленел в лице – и вышел вон.
Это проклятие показалось мне ужаснее манфредовского.
Февраль, 1878
Близнецы
Я видел спор двух близнецов.
Как две капли воды походили они друг на друга всем:
чертами лица, их выражением, цветом волос, ростом, складом тела и ненавидели друг друга непримиримо.
Они одинаково корчились от ярости.
Одинаково пылали близко друг на дружку надвинутые, до странности схожие лица;
одинаково сверкали и грозились схожие глаза;
те же самые бранные слова, произнесенные одинаковым голосом, вырывались из одинаково искривленных губ.
Я не выдержал, взял одного за руку, подвёл его к зеркалу и сказал ему:
– Бранись уж лучше тут, перед этим зеркалом…
Для тебя не будет никакой разницы…
но мне-то не так будет жутко.
Февраль, 1878
Дрозд
I
Я лежал на постели – но мне не спалось.
Забота грызла меня;
тяжёлые, утомительно однообразные думы медленно проходили в уме моем, подобно сплошной цепи туманных облаков, безостановочно ползущих в ненастный день, по вершинам сырых холмов.
Ах!
я любил тогда безнадёжной, горестной любовью, какою можно любить лишь под снегом и холодом годов, когда сердце, не затронутое жизнию, осталось…
не молодым!
нет…
но ненужно и напрасно моложавым.
Белесоватым пятном стоял передо мною призрак окна;
все предметы в комнате смутно виднелись:
они казались ещё неподвижнее и тише в дымчатом полусвете раннего летнего утра.
Я посмотрел на часы:
было без четверти три часа.
И за стенами дома чувствовалась та же неподвижность…
И роса, целое море росы!
А в этой росе, в саду, под самым моим окном уже пел, свистал, тюрюлюкал – немолчно, громко, самоуверенно – чёрный дрозд.
Переливчатые звуки проникали в мою затихшую комнату, наполняли ее всю, наполняли мой слух, мою голову, отягчённую сухостью бессонницы, горечью болезненных дум.
Они дышали вечностью, эти звуки – всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности.
Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался – и не кончится никогда.
Он пел, он распевал самоуверенно, этот чёрный дрозд;
он знал, что скоро, обычной чередою, блеснёт неизменное солнце;
в его песни не было ничего своего, личного;
он был тот же самый чёрный дрозд, который тысячу лет тому назад приветствовал то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда то, что останется от меня, быть может, будет вертеться незримыми пылинками вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением.
И я, бедный, смешной, влюблённый, личный человек, говорю тебе:
спасибо, маленькая птица, спасибо твоей сильной и вольной песенке, так неожиданно зазвеневшей под моим окном в тот невеселый час.
Она не утешила меня – да я и не искал утешения…
Но глаза мои омочились слезами, и шевельнулось в груди, приподнялось на миг недвижное, мёртвое бремя.
Ах!
и то существо – не так же ли оно молодо и свеже, как твои ликующие звуки, передрассветный певец!
Да и стоит ли горевать, и томиться, и думать о самом себе, когда уже кругом, со всех сторон разлиты те холодные волны, которые не сегодня – завтра увлекут меня в безбрежный океан?
Слезы лились…
а мой милый чёрный дрозд продолжал, как ни в чем не бывало, свою безучастную, свою счастливую, свою вечную песнь!
О, какие слезы на разгоревшихся щеках моих осветило взошедшее наконец солнце!
Но днём я улыбался по-прежнему.
8 июля 1877
Дрозд
II
Опять я лежу в постели…
опять мне не спится.
То же летнее раннее утро охватывает меня со всех сторон;
и опять под окном моим поёт чёрный дрозд – и в сердце горит та же рана.
Но не приносит мне облегчения песенка птицы – и не думаю я о моей ране.
Меня терзают другие, бесчисленные, зияющие раны;
из них багровыми потоками льётся родная, дорогая кровь, льётся бесполезно, бессмысленно, как дождевые воды с высоких крыш на грязь и мерзость улицы.
Тысячи моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей;
тысячи братий, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми вождями.
Они гибнут без ропота;
их губят без раскаяния;
они о себе не жалеют;
не жалеют о них и те неумелые вожди.
Ни правых тут нет, ни виноватых:
то молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с зерном ли – покажет время.
Что же значат мои раны?
Что значат мои страданья?
Я не смею даже плакать.
Но голова горит и душа замирает – и я, как преступник, прячу голову в постылые подушки.
Горячие, тяжёлые капли пробираются, скользят по моим щекам…
скользят мне на губы…
Что это?
Слезы…
или кровь?
Август, 1877
Без гнезда
Куда мне деться?
Что предпринять?
Я как одинокая птица без гнезда…
Нахохлившись, сидит она на голой, сухой ветке.
Оставаться тошно…
а куда полететь?
И вот она расправляет свои крылья – и бросается вдаль стремительно и прямо, как голубь, вспугнутый ястребом.
Не откроется ли где зеленый, приютный уголок, нельзя ли будет свить где-нибудь хоть временное гнёздышко?
Птица летит, летит и внимательно глядит вниз.
Под нею жёлтая пустыня, безмолвная, недвижная, мёртвая.
Птица спешит, перелетает пустыню – и всё глядит вниз, внимательно и тоскливо.
Под нею море, жёлтое, мёртвое, как пустыня.
Правда, оно шумит и движется – но в нескончаемом грохоте, в однообразном колебании его валов тоже нет жизни и тоже негде приютиться.
Устала бедная птица…
Слабеет взмах ее крыл;
ныряет ее полет.
Взвилась бы она к небу…
но не свить же гнезда в той бездонной пустоте!…
Она сложила наконец крылья…
и с протяжным стоном пала в море.
Волна ее поглотила…
и покатилась вперёд, по-прежнему бессмысленно шумя.
Куда же деться мне?
И не пора ли и мне – упасть в море?
Январь, 1878
Кубок
Мне смешно…
и я дивлюсь на самого себя.
Непритворна моя грусть, мне действительно тяжело жить, горестны и безотрадны мои чувства.
И между тем я стараюсь придать им блеск и красивость, я ищу образов и сравнений;
я округляю мою речь, тешусь звоном и созвучием слов.
Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором я сам же подношу себе отраву.
Январь, 1878
Чья вина?
Она протянула мне свою нежную, бледную руку…
Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?
But for thee, how not fall into despair, seeing all that is done at home?
Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!
But who can think that such a tongue is not the gift of a great people!
June 1882.

Get short URL
Text alignment