Reading room | Edgar Allan Poe | Loss of breath | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

(Рассказ не для журнала «Блэквуд»и отнюдь не из него) О, не дыши и т.д.

«Мелодии» Мура

The most notorious ill-fortune must in the end yield to the untiring courage of philosophy—as the most stubborn city to the ceaseless vigilance of an enemy.

Самая жестокая судьба рано или поздно должна отступить перед тою неодолимой бодростью духа, какую вселяет в нас философия, – подобно тому, как самая неприступная крепость сдаётся под упорным натиском неприятеля.

Shalmanezer, as we have it in holy writings, lay three years before Samaria; yet it fell.

Салманассар (судя по священному писанию) вынужден был три года осаждать Самарию, но все же она пала.

Sardanapalus—see Diodorus—maintained himself seven in Nineveh; but to no purpose.

Сарданапал (см. у Диодора) целых семь лет держался в Ниневии, но это ни к чему не повело.

Troy expired at the close of the second lustrum; and Azoth, as Aristaeus declares upon his honour as a gentleman, opened at last her gates to Psammetichus, after having barred them for the fifth part of a century....

Силы Трои истощились через десять лет, а город Азот, – Аристей в этом ручается словом джентльмена, – тоже в конце концов открыл Псамметиху свои ворота, которые держал на запоре в течение пятой части столетия.

“Thou wretch!—

– Ах ты гадина!

!—thou vixen!—

ах ты ведьма!

!—thou shrew!” said I to my wife on the morning after our wedding; “thou witch!—thou hag!—thou whippersnapper—thou sink of iniquity!—

ах ты мегера, – сказал я жене наутро после свадьбы, – ах ты чертова кукла, ах ты подлая, гнусная тварь, клоака порока, краснорожее исчадие мерзости, ах ты, ах ты… –

!—thou fiery-faced quintessence of all that is abominable!—thou—thou—” here standing upon tiptoe, seizing her by the throat, and placing my mouth close to her ear, I was preparing to launch forth a new and more decided epithet of opprobrium, which should not fail, if ejaculated, to convince her of her insignificance, when to my extreme horror and astonishment I discovered that I had lost my breath. The phrases “I am out of breath,” “I have lost my breath,” etc.,

В тот самый миг, когда я встал на цыпочки, схватил жену за горло и, приблизив губы к её уху, собрался было наградить её каким-нибудь ещё более оскорбительным эпитетом, который, будучи произнесен достаточно громко, должен был окончательно доказать её полнейшее ничтожество, – в тот самый миг, к своему величайшему ужасу и изумлению, я вдруг обнаружил, что у меня захватило дух.

are often enough repeated in common conversation; but it had never occurred to me that the terrible accident of which I speak could bona fide and actually happen!

Выражения: «захватило дух», «перехватило дыхание» и т. п. довольно часто употребляются в повседневном обиходе, но я, bona fide, никогда не думал, что ужасный случай, о котором я говорю, мог бы произойти в действительности.

Imagine—that is if you have a fanciful turn—imagine, I say, my wonder—my consternation—my despair!

Вообразите – разумеется, если вы обладаете фантазией, – вообразите моё изумление, мой ужас, моё отчаяние!

There is a good genius, however, which has never entirely deserted me.

Однако мой добрый гений ещё ни разу не покидал меня окончательно.

In my most ungovernable moods I still retain a sense of propriety, et le chemin des passions me conduit —as Lord Edouard in the “Julie” says it did him— à la philosophie véritable..

Даже в тех случаях, когда я от ярости едва в состоянии владеть собой, я все же сохраняю некоторое чувство собственного достоинства, et le chemin des passions me conduit (как лорда Эдуарда в «Юлии») a la philosophic veritable.

Although I could not at first precisely ascertain to what degree the occurrence had affected me, I determined at all events to conceal the matter from my wife, until further experience should discover to me the extent of this my unheard of calamity.

Хотя мне в первую минуту не удалось с точностью установить размеры постигшего меня несчастья, тем не менее я решил во что бы то ни стало скрыть все от жены – по крайней мере до тех пор, пока не получу возможность определить объём столь неслыханной катастрофы.

Altering my countenance, therefore, in a moment, from its bepuffed and distorted appearance, to an expression of arch and coquettish benignity, I gave my lady a pat on the one cheek, and a kiss on the other, and without saying one syllable (Furies!

И так, мгновенно придав моей искажённой бешенством физиономии кокетливое выражение добродушного лукавства, я потрепал свою супругу по одной щёчке, чмокнул в другую и, не произнеся ни звука (о фурии!

I could not), left her astonished at my drollery, as I pirouetted out of the room in a pas de zephyr..

ведь я не мог), оставил её одну дивиться моему чудачеству, а сам лёгким па-де-зефир выпорхнул из комнаты.

Behold me then safely ensconced in my private boudoir, a fearful instance of the ill consequences attending upon irascibility—alive, with the qualifications of the dead—dead, with the propensities of the living—an anomaly on the face of the earth—being very calm, yet breathless.

И вот я, являющий собой ужасный пример того, к чему приводит человека раздражительность, благополучно укрылся в своём будуаре живой, но со всеми свойствами мертвеца, мёртвый, но со всеми наклонностями живых, – нечто противоестественное в мире людей, – очень спокойный, но лишенный дыхания.

Yes!

Да, лишенный дыхания!

breathless. I am serious in asserting that my breath was entirely gone.

Я совершенно серьезно утверждаю, что полностью утратил дыхание.

I could not have stirred with it a feather if my life had been at issue, or sullied even the delicacy of a mirror.

Его не хватило бы и на то, чтобы сдуть пушинку или затуманить гладкую поверхность зеркала, – даже если бы от этого зависело спасение моей собственной жизни.

Hard fate!—

О злая судьба!

!—yet there was some alleviation to the first overwhelming paroxysm of my sorrow.

Однако даже в этом первом приступе всепоглощающего отчаяния я все же обрел некоторое утешение.

I found, upon trial, that the powers of utterance which, upon my inability to proceed in the conversation with my wife, I then concluded to be totally destroyed, were in fact only partially impeded, and I discovered that had I, at that interesting crisis, dropped my voice to a singularly deep guttural, I might still have continued to her the communication of my sentiments; this pitch of voice (the guttural) depending, I find, not upon the current of the breath, but upon a certain spasmodic action of the muscles of the throat.

Тщательная проверка убедила меня в том, что я не окончательно лишился дара речи, как мне показалось вначале, когда я не смог продолжать свою интересную беседу с женой. Речь у меня была нарушена лишь частично, и я обнаружил, что, стоило мне в ту критическую минуту понизить голос и перейти на гортанные звуки, – я мог бы и дальше изливать свои чувства. Ведь данная высота тона, как я сообразил, зависит не от потока воздуха, а от определённых спазматических движений, производимых мышцами гортани.

Throwing myself upon a chair, I remained for some time absorbed in meditation.

Я упал в кресло и некоторое время предавался размышлениям.

My reflections, be sure, were of no consolatory kind.

Думы мои были, разумеется, весьма малоутешительны.

A thousand vague and lachrymatory fancies took possession of my soul—and even the idea of suicide flitted across my brain; but it is a trait in the perversity of human nature to reject the obvious and the ready, for the far-distant and equivocal.

Сотни смутных, печальных фантазий теснились в моем мозгу, и на мгновение у меня даже мелькнула мысль, не покончить ли с собой; но такова уж извращённость человеческой природы – она предпочитает отдаленное и неясное близкому к определённому.

Thus I shuddered at self-murder as the most decided of atrocities while the tabby cat purred strenuously upon the rug, and the very water-dog wheezed assiduously under the table, each taking to itself much merit for the strength of its lungs, and all obviously done in derision of my own pulmonary incapacity.

Итак, я содрогнулся при мысли о самоубийстве, как о самом ужасном злодеянии, одновременно прислушиваясь к тому, как полосатая кошка довольно мурлычет на своей подстилке и даже ньюфаундленд старательно выводит носом рулады, растянувшись под столом. Оба словно нарочно демонстрировали силу своих лёгких, явно насмехаясь над бессилием моих.

Oppressed with a tumult of vague hopes and fears, I at length heard the footsteps of my wife descending the staircase.

Терзаемый то страхом, то надеждой, я наконец услышал шаги жены, спускавшейся по лестнице.

Being now assured of her absence, I returned with a palpitating heart to the scene of my disaster.

Когда я убедился, что она ушла, я с замиранием сердца вернулся на место катастрофы.

Carefully locking the door on the inside, I commenced a vigorous search.

Тщательно заперев дверь изнутри, я предпринял лихорадочные поиски.

It was possible, I thought, that, concealed in some obscure corner, or lurking in some closet or drawer, might be found the lost object of my inquiry.

Быть может, думал я, то, что я ищу, скрывается где-нибудь в тёмном углу, в чулане, или притаилось на дне какого-нибудь ящика.

It might have a vapory—it might even have a tangible form.

Может быть, оно имеет газообразную или даже осязаемую форму.

Most philosophers, upon many points of philosophy, are still very unphilosophical.

Большинство философов до сих пор придерживается весьма нефилософских воззрений на многие вопросы философии.

William Godwin, however, says in his “Mandeville,” that “invisible things are the only realities,” and this, all will allow, is a case in point.

Однако Вильям Годвин в своём «Мандевиле» говорит, что «невидимое – единственная реальность»; а всякий согласится, что именно об этом и идёт речь в моем случае.

I would have the judicious reader pause before accusing such asseverations of an undue quantum of absurdity.

Я бы хотел, чтобы здравомыслящий читатель подумал, прежде чем называть подобные открытия пределом абсурда.

Anaxagoras, it will be remembered, maintained that snow is black, and this I have since found to be the case.

Ведь Анаксагор, как известно, утверждал, что снег чёрный, и я не раз имел случай в этом убедиться.

Long and earnestly did I continue the investigation: but the contemptible reward of my industry and perseverance proved to be only a set of false teeth, two pair of hips, an eye, and a bundle of billets-doux from Mr. Windenough to my wife.

Долго и сосредоточенно продолжал я свои поиски, но жалкой наградой за мои труды и рвение были всего лишь одна фальшивая челюсть, два турнюра, вставной глаз да несколько billet-doux, адресованных моей жене мистером Вовесьдух.

I might as well here observe that this confirmation of my lady’s partiality for Mr. W. occasioned me little uneasiness.

Кстати, надо сказать, что это доказательство пристрастия моей супруги к мистеру Вовесьдух не причинило мне особого беспокойства.

That Mrs. Lackobreath should admire anything so dissimilar to myself was a natural and necessary evil.

То, что миссис Духвон питает нежные чувства к существу, столь непохожему на меня, – вполне законное и неизбежное зло.

I am, it is well known, of a robust and corpulent appearance, and at the same time somewhat diminutive in stature.

Всем известно, что я дороден и крепок, хотя в то же время несколько мал ростом.

What wonder, then, that the lath-like tenuity of my acquaintance, and his altitude, which has grown into a proverb, should have met with all due estimation in the eyes of Mrs. Lackobreath.

Что же удивительного, если миссис Духвон предпочла моего тощего, как жердь, приятеля, нескладность которого вошла в поговорку.

But to return.

Но вернёмся к моему рассказу.

My exertions, as I have before said, proved fruitless.

Как я уже сказал, мои усилия оказались напрасными.

Closet after closet—drawer after drawer—corner after corner—were scrutinized to no purpose.

Шкаф за шкафом, ящик за ящиком, чулан за чуланом – все подверглось тщательному осмотру, но все втуне.

At one time, however, I thought myself sure of my prize, having, in rummaging a dressing-case, accidentally demolished a bottle of Grandjean’s Oil of Archangels—which, as an agreeable perfume, I here take the liberty of recommending.

Была, правда, минута, когда мне показалось, что труды мои увенчались успехом, – роясь в одном несессере, я нечаянно разбил флакон гранжановского «Елея архангелов» (беру на себя смелость рекомендовать его как весьма приятные духи).

With a heavy heart I returned to my boudoir—there to ponder upon some method of eluding my wife’s penetration, until I could make arrangements prior to my leaving the country, for to this I had already made up my mind.

С тяжёлым сердцем воротился я в свой будуар, чтобы измыслить какой-нибудь способ обмануть проницательность жены хотя бы на то время, пока я успею подготовить все необходимое для отъезда за границу, – ибо на это я уже решился.

In a foreign climate, being unknown, I might, with some probability of success, endeavor to conceal my unhappy calamity—a calamity calculated, even more than beggary, to estrange the affections of the multitude, and to draw down upon the wretch the well-merited indignation of the virtuous and the happy.

В чужой стране, где меня никто не знает, мне, быть может, удастся скрыть свою ужасную беду, способную даже в большей степени, чем нищета, отвратить симпатии толпы и навлечь на несчастную жертву вполне заслуженное негодование людей добродетельных и счастливых.

I was not long in hesitation.

Я колебался недолго.

Being naturally quick, I committed to memory the entire tragedy of “Metamora.”

Обладая от природы прекрасной памятью, я целиком выучил наизусть трагедию «Метамора».

I had the good fortune to recollect that in the accentuation of this drama, or at least of such portion of it as is allotted to the hero, the tones of voice in which I found myself deficient were altogether unnecessary, and the deep guttural was expected to reign monotonously throughout.

К счастью, я вспомнил, что при исполнении этой пьесы (или, во всяком случае, той её части, которая составляет роль героя) нет никакой надобности в оттенках голоса, коих я был лишен, и что всю её следует декламировать монотонно, причём должны преобладать низкие гортанные звуки.

I practised for some time by the borders of a well frequented marsh;—herein, however, having no reference to a similar proceeding of Demosthenes, but from a design peculiarly and conscientiously my own.

Некоторое время я практиковался на краю одного болота, где было отнюдь не безлюдно, и поэтому мои упражнения не имели, по существу, ничего общего с аналогичными действиями Демосфена, а, напротив, основывались на моем собственном, специально разработанном методе.

Thus armed at all points, I determined to make my wife believe that I was suddenly smitten with a passion for the stage.

Чувствуя себя теперь во всеоружии, я решил внушить жене, будто мною внезапно овладела страсть к драматическому искусству.

In this, I succeeded to a miracle; and to every question or suggestion found myself at liberty to reply in my most frog-like and sepulchral tones with some passage from the tragedy—any portion of which, as I soon took great pleasure in observing, would apply equally well to any particular subject.

Это мне удалось как нельзя лучше, и в ответ на всякий вопрос или замечание я мог своим замогильным лягушачьим голосом с лёгкостью продекламировать какой-нибудь отрывок из упомянутой трагедии, – любыми строчками из неё, как я вскоре с удовольствием отметил, можно было пользоваться при разговоре на любую тему.

It is not to be supposed, however, that in the delivery of such passages I was found at all deficient in the looking asquint—the showing my teeth—the working my knees—the shuffling my feet—or in any of those unmentionable graces which are now justly considered the characteristics of a popular performer.

Не следует, однако, полагать, что, исполняя подобные отрывки, я обходился без косых взглядов, шарканья ногами, зубовного скрежета, дрожи в коленях или иных невыразимо изящных телодвижений, которые ныне по справедливости считаются непременным атрибутом популярного актёра.

To be sure they spoke of confining me in a strait-jacket—but, good God!

В конце концов заговорили о том, не надеть ли на меня смирительную рубашку, но – хвала господу! –

they never suspected me of having lost my breath.

никто не заподозрил, что я лишился дыхания.

Having at length put my affairs in order, I took my seat very early one morning in the mail stage for ——, giving it to be understood, among my acquaintances, that business of the last importance required my immediate personal attendance in that city.

Наконец я привёл свои дела в порядок и однажды на рассвете сел в почтовый дилижанс, направлявшийся в N, распространив среди знакомых слух, будто дело чрезвычайной важности срочно требует моего личного присутствия в этом городе.

The coach was crammed to repletion; but in the uncertain twilight the features of my companions could not be distinguished.

Дилижанс был битком набит, но в неясном свете раннего утра невозможно было разглядеть моих спутников.

Without making any effectual resistance, I suffered myself to be placed between two gentlemen of colossal dimensions; while a third, of a size larger, requesting pardon for the liberty he was about to take, threw himself upon my body at full length, and falling asleep in an instant, drowned all my guttural ejaculations for relief, in a snore which would have put to blush the roarings of the bull of Phalaris.

Я позволил втиснуть себя между двумя джентльменами грандиозных размеров, не оказав сколько-нибудь энергичного сопротивления, а третий джентльмен, ещё большей величины, предварительно попросив извинения за вольность, во всю длину растянулся на мне и, мгновенно погрузившись в сон, заглушил мои гортанные крики о помощи таким храпом, который вогнал бы в краску и ревущего быка Фаларида.

Happily the state of my respiratory faculties rendered suffocation an accident entirely out of the question.

к счастью, состояние моих дыхательных способностей совершенно исключало возможность такого несчастного случая, как удушение.

As, however, the day broke more distinctly in our approach to the outskirts of the city, my tormentor, arising and adjusting his shirt-collar, thanked me in a very friendly manner for my civility.

Когда мы приблизились к окраинам города, уже совсем рассвело, и мой мучитель, пробудившись от сна и приладив свой воротничок, весьма учтиво поблагодарил меня за любезность.

Seeing that I remained motionless (all my limbs were dislocated and my head twisted on one side), his apprehensions began to be excited; and arousing the rest of the passengers, he communicated, in a very decided manner, his opinion that a dead man had been palmed upon them during the night for a living and responsible fellow-traveller; here giving me a thump on the right eye, by way of demonstrating the truth of his suggestion.

Но, увидев, что я остаюсь недвижим (все мои суставы были как бы вывихнуты, а голова свёрнута набок), он встревожился и, растолкав остальных пассажиров, в весьма решительной форме высказал мнение, что ночью под видом находившегося в полном здравии и рассудке пассажира им подсунули труп; при этом, желая доказать справедливость своего предположения, он изо всех сил ткнул меня большим пальцем в правый глаз.

Hereupon all, one after another (there were nine in company), believed it their duty to pull me by the ear.

Вслед за этим каждый пассажир (а их было девять) счёл своим долгом подёргать меня за ухо.

A young practising physician, too, having applied a pocket-mirror to my mouth, and found me without breath, the assertion of my persecutor was pronounced a true bill; and the whole party expressed a determination to endure tamely no such impositions for the future, and to proceed no farther with any such carcasses for the present.

А когда молодой врач поднёс к моим губам карманное зеркальце и убедился, что я бездыханен, присяжные единогласно подтвердили обвинение моего преследователя, и вся компания выразила твёрдую решимость не только в дальнейшем не мириться с подобным мошенничеством, но и в настоящее время не ехать ни шагу дальше с подобной падалью.

I was here, accordingly, thrown out at the sign of the “Crow” (by which tavern the coach happened to be passing), without meeting with any farther accident than the breaking of both my arms, under the left hind wheel of the vehicle.

В соответствии с этим меня вышвырнули из дилижанса перед «Вороном» (наш экипаж как раз проезжал мимо названной таверны), причём со мною не произошло больше никаких неприятностей, если не считать перелома обеих рук, попавших под левое заднее колесо.

I must besides do the driver the justice to state that he did not forget to throw after me the largest of my trunks, which, unfortunately falling on my head, fractured my skull in a manner at once interesting and extraordinary.

Кроме того, следует воздать должное кучеру – он не преминул выбросить вслед за мной самый объёмистый из моих чемоданов, который, по несчастью, свалившись мне на голову, раскроил мне череп весьма любопытным и в то же время необыкновенным образом.

The landlord of the “Crow,” who is a hospitable man, finding that my trunk contained sufficient to indemnify him for any little trouble he might take in my behalf, sent forthwith for a surgeon of his acquaintance, and delivered me to his care with a bill and receipt for ten dollars.

Хозяин «Ворона», человек весьма гостеприимный, убедившись, что содержимого моего сундука вполне достаточно, дабы вознаградить его за некоторую возню со мной, тут же послал за знакомым хирургом и передал меня в руки последнего вместе со счётом на десять долларов.

The purchaser took me to his apartments and commenced operations immediately.

Совершив сию покупку, хирург отвёз меня на свою квартиру и немедленно приступил к соответствующим операциям.

Having cut off my ears, however, he discovered signs of animation.

Однако, отрезав мне уши, он обнаружил в моем теле признаки жизни.

He now rang the bell, and sent for a neighboring apothecary with whom to consult in the emergency.

Тогда он позвонил слуге и послал его за соседом-аптекарем, чтобы посоветоваться, как поступить в столь критических обстоятельствах.

In case of his suspicions with regard to my existence proving ultimately correct, he, in the meantime, made an incision in my stomach, and removed several of my viscera for private dissection.

На тот случай, если его подозрения, что я ещё жив, в конце концов подтвердятся, он пока что сделал надрез на моем животе и вынул оттуда часть внутренностей для будущих анатомических исследований.

The apothecary had an idea that I was actually dead.

Аптекарь выразил мнение, что я в самом деле мёртв.

This idea I endeavored to confute, kicking and plunging with all my might, and making the most furious contortions—for the operations of the surgeon had, in a measure, restored me to the possession of my faculties.

Это мнение я попытался опровергнуть, изо всех сил брыкаясь и корчась в жестоких конвульсиях, ибо операции хирурга в известной мере вновь пробудили мои жизненные силы.

All, however, was attributed to the effects of a new galvanic battery, wherewith the apothecary, who is really a man of information, performed several curious experiments, in which, from my personal share in their fulfillment, I could not help feeling deeply interested.

Однако все это было приписано действию новой гальванической батареи, при помощи которой аптекарь – человек действительно весьма сведущий – произвёл несколько любопытнейших опытов, каковыми, ввиду моего непосредственного в них участия, я не мог не заинтересоваться самым пристальным образом.

It was a course of mortification to me, nevertheless, that although I made several attempts at conversation, my powers of speech were so entirely in abeyance, that I could not even open my mouth; much less, then, make reply to some ingenious but fanciful theories of which, under other circumstances, my minute acquaintance with the Hippocratian pathology would have afforded me a ready confutation.

Тем не менее для меня явился источником унижения тот факт, что хотя я и сделал несколько попыток вступить в разговор, но до такой степени не владел даром речи, что не мог даже открыть рот, а тем более возражать против некоторых остроумных, но фантастических теорий, каковые я при иных обстоятельствах мог бы с лёгкостью опровергнуть благодаря близкому знакомству с гиппократовой патологией.

Not being able to arrive at a conclusion, the practitioners remanded me for farther examination.

Не будучи в состоянии прийти к какому-либо заключению, искусные медики решили оставить меня для дальнейших исследований и отнесли на чердак.

I was taken up into a garret; and the surgeon’s lady having accommodated me with drawers and stockings, the surgeon himself fastened my hands, and tied up my jaws with a pocket-handkerchief—then bolted the door on the outside as he hurried to his dinner, leaving me alone to silence and to meditation.

Жена хирурга одолжила мне панталоны и чулки, а сам хирург связал мне руки, подвязал носовым платком мою челюсть, после чего запер дверь снаружи и поспешил к обеду, оставив меня наедине со своими размышлениями.

I now discovered to my extreme delight that I could have spoken had not my mouth been tied up with the pocket-handkerchief.

Теперь, к своему величайшему восторгу, я обнаружил, что мог бы говорить, если б только мои челюсти не были стеснены носовым платком.

Consoling myself with this reflection, I was mentally repeating some passages of the “Omnipresence of the Deity,” as is my custom before resigning myself to sleep, when two cats, of a greedy and vituperative turn, entering at a hole in the wall, leaped up with a flourish a la Catalani, and alighting opposite one another on my visage, betook themselves to indecorous contention for the paltry consideration of my nose.

В то время как я утешался этой мыслью, повторяя про себя некоторые отрывки из «Вездесущности бога», как я имею обыкновение делать перед отходом ко сну, две жадные и сварливые кошки забрались на чердак сквозь дыру, подпрыгнули, издавая фиоритуры a lа Каталани, и, сев друг против друга прямо на моей физиономии, вступили в неприличный поединок за грошовое право владеть моим носом.

But, as the loss of his ears proved the means of elevating to the throne of Cyrus, the Magian or Mige-Gush of Persia, and as the cutting off his nose gave Zopyrus possession of Babylon, so the loss of a few ounces of my countenance proved the salvation of my body.

Однако, подобно тому, как потеря ушей способствовала восшествию персидского мага Гауматы на престол Кира, а отрезанный нос дал Зопиру возможность овладеть Вавилоном, так потеря нескольких унций моей физиономии оказалась спасительной для моего тела.

Aroused by the pain, and burning with indignation, I burst, at a single effort, the fastenings and the bandage.

Возбужденный болью и горя негодованием, я одним усилием разорвал свои путы и повязки.

Stalking across the room I cast a glance of contempt at the belligerents, and throwing open the sash to their extreme horror and disappointment, precipitated myself, very dexterously, from the window.

Пройдя через комнату, я бросил полный презрения взгляд на воюющие стороны и, распахнув, к их величайшему ужасу и разочарованию, оконные рамы, с необычайной ловкостью ринулся вниз из окна.

The mail-robber W——, to whom I bore a singular resemblance, was at this moment passing from the city jail to the scaffold erected for his execution in the suburbs.

Грабитель почтовых дилижансов В., на которого я поразительно похож, в это самое время ехал из городской тюрьмы к виселице, воздвигнутой для его казни в предместье.

His extreme infirmity and long continued ill health had obtained him the privilege of remaining unmanacled; and habited in his gallows costume—one very similar to my own,—he lay at full length in the bottom of the hangman’s cart (which happened to be under the windows of the surgeon at the moment of my precipitation) without any other guard than the driver, who was asleep, and two recruits of the sixth infantry, who were drunk.

Вследствие своей крайней слабости и продолжительной болезни он пользовался привилегией и не был закован в кандалы. Облаченный в костюм висельника, чрезвычайно напоминавший мой собственный, он лежал, вытянувшись во всю длину, на дне повозки палача (которая случайно оказалась под окнами хирурга в момент моего низвержения), не охраняемый никем, кроме кучера, который спал, и двух рекрутов шестого пехотного полка, которые были пьяны.

As ill-luck would have it, I alit upon my feet within the vehicle.

Злой судьбе было угодно, чтобы я спрыгнул прямо на дно повозки.

W——, who was an acute fellow, perceived his opportunity.

В. – малый сообразительный – не преминул воспользоваться удобным случаем.

Leaping up immediately, he bolted out behind, and turning down an alley, was out of sight in the twinkling of an eye.

Мгновенно поднявшись на ноги, он соскочил с повозки и, завернув за угол, исчез.

The recruits, aroused by the bustle, could not exactly comprehend the merits of the transaction.

Рекруты, разбуженные шумом, не сообразили, в чем дело.

Seeing, however, a man, the precise counterpart of the felon, standing upright in the cart before their eyes, they were of the opinion that the rascal (meaning W——) was after making his escape, (so they expressed themselves), and, having communicated this opinion to one another, they took each a dram, and then knocked me down with the butt-ends of their muskets.

Однако, при виде человека – точной копии осужденного, – который стоял во весь рост в повозке прямо у них перед глазами, они решили, что мошенник (они подразумевали В.) собирается удрать (их подлинное выражение), и, поделившись этим мнением друг с другом, они хлебнули по глотку, а затем сбили меня с ног прикладами своих мушкетов.

It was not long ere we arrived at the place of destination.

Вскоре мы достигли места назначения.

Of course nothing could be said in my defence.

Разумеется, мне нечего было сказать в свою защиту. Меня ожидала виселица.

Hanging was my inevitable fate. I resigned myself thereto with a feeling half stupid, half acrimonious.

Я безропотно покорился своей неизбежной участи с чувством тупой обиды.

Being little of a cynic, I had all the sentiments of a dog.

Не будучи ни в коей мере киником, я, должен признаться, чувствовал себя какой-то собакой.

The hangman, however, adjusted the noose about my neck.

Между тем палач надел мне на шею петлю.

The drop fell.

Спускная доска виселицы упала.

I forbear to depict my sensations upon the gallows; although here, undoubtedly, I could speak to the point, and it is a topic upon which nothing has been well said.

Воздерживаюсь от описаний того, что я ощутил на виселице, хотя, конечно, я мог бы многое сказать на эту тему, относительно которой никто ещё не высказывался с достаточной полнотой.

In fact, to write upon such a theme it is necessary to have been hanged.

Ведь, в сущности, чтобы писать о таком предмете, необходимо пройти через повешение.

Every author should confine himself to matters of experience.

Каждому автору следует ограничиваться тем, что он испытал на собственном опыте.

Thus Mark Antony composed a treatise upon getting drunk.

Так, Марк Антоний сочинил трактат об опьянении.

I may just mention, however, that die I did not.

Могу только упомянуть, что я отнюдь не умер.

My body was, but I had no breath to be, suspended; and but for the knot under my left ear (which had the feel of a military stock) I dare say that I should have experienced very little inconvenience.

Тело моё действительно было довешено, но я никак не мог испустить дух, потому что у меня его уже не было; и должен сказать, что, если бы не узел под левым ухом (который на ощупь напоминал твёрдый крахмальный воротничок), я не испытывал бы особых неудобств.

As for the jerk given to my neck upon the falling of the drop, it merely proved a corrective to the twist afforded me by the fat gentleman in the coach.

Что касается толчка, который был сообщён моей шее при падении спускной доски, то он лишь вернул на прежнее место мою голову, свёрнутую набок тучным джентльменом в дилижансе.

For good reasons, however, I did my best to give the crowd the worth of their trouble.

У меня были, однако, достаточно веские причины, чтобы постараться вознаградить толпу за её труды.

My convulsions were said to be extraordinary.

Все признали мои конвульсии из ряда вон выходящими.

My spasms it would have been difficult to beat.

Судороги мои трудно было превзойти.

The populace encored.

Чернь кричала «бис».

Several gentlemen swooned; and a multitude of ladies were carried home in hysterics.

Несколько джентльменов упало в обморок, и множество дам было в истерике увезено домой.

Pinxit availed himself of the opportunity to retouch, from a sketch taken upon the spot, his admirable painting of the “Marsyas flayed alive.”

Один художник воспользовался случаем, чтобы наброском с натуры дополнить свою замечательную картину «Марсий», с которого сдирают кожу живьём».

When I had afforded sufficient amusement, it was thought proper to remove my body from the gallows;—this the more especially as the real culprit had in the meantime been retaken and recognized, a fact which I was so unlucky as not to know.

Когда я достаточно развлёк публику, власти сочли уместным снять моё тело с виселицы, тем более что к этому времени настоящий преступник был снова схвачен и опознан, – факт, остававшийся мне, к сожалению, неизвестным.

Much sympathy was, of course, exercised in my behalf, and as no one made claim to my corpse, it was ordered that I should be interred in a public vault.

Много сочувственных слов было, разумеется, сказано по моему адресу, и, так как никто не претендовал на мой труп, поступил приказ похоронить меня в общественном склепе.

Here, after due interval, I was deposited.

На это место, по истечении надлежащего срока, я и был водворён.

The sexton departed, and I was left alone.

Могильщик удалился, и я остался в одиночестве.

A line of Marston’s “Malcontent”—

В эту минуту мне пришло в голову, что строчка из «Недовольного» Марстона:

Death’s a good fellow and keeps open house—

Радушна смерть, к ней всем открыты двери

struck me at that moment as a palpable lie.

содержит явную ложь.

I knocked off, however, the lid of my coffin, and stepped out.

Тем не менее я взломал крышку своего гроба и выбрался наружу.

The place was dreadfully dreary and damp, and I became troubled with ennui.

Кругом было страшно сыро и уныло, и я изнывал от скуки.

By way of amusement, I felt my way among the numerous coffins ranged in order around.

Чтобы развлечься, я принялся бродить между аккуратно расставленными рядами гробов.

I lifted them down, one by one, and breaking open their lids, busied myself in speculations about the mortality within.

Стаскивая гробы на землю один за другим, я вскрывал их и предавался рассуждениям о заключенных в них бренных останках.

“This,” I soliloquized, tumbling over a carcass, puffy, bloated, and rotund—“this has been, no doubt, in every sense of the word, an unhappy—an unfortunate man.

– Это, – произнёс я, споткнувшись о рыхлый, одутловатый труп, – это, без сомнения, был в полном смысле слова неудачник, несчастный человек.

It has been his terrible lot not to walk but to waddle—to pass through life not like a human being, but like an elephant—not like a man, but like a rhinoceros.

Ему суждена была жестокая судьба: он не ходил, а переваливался; он шёл через жизнь не как человек, а как слон, не как мужчина, а как бегемот.

“His attempts at getting on have been mere abortions, and his circumgyratory proceedings a palpable failure.

Его попытки передвигаться по прямой были обречены на неудачу, а его вращательные движения кончались полным провалом.

Taking a step forward, it has been his misfortune to take two toward the right, and three toward the left.

Делая шаг вперёд, он имел несчастье всякий раз делать два шага вправо и три влево.

His studies have been confined to the poetry of Crabbe.

Его занятия ограничивались изучением поэзии Крабба.

He can have no idea of the wonder of a pirouette.

Он не мог иметь никакого представления о прелести пируэта.

To him a pas de papillon has been an abstract conception.

Для него па-де-папиньон всегда был абстрактным понятием.

He has never ascended the summit of a hill.

Он никогда не восходил на вершину холма.

He has never viewed from any steeple the glories of a metropolis.

Никогда, ни с какой вышки не созерцал он славных красот столицы.

Heat has been his mortal enemy.

Жара была его заклятым врагом.

In the dog-days his days have been the days of a dog. Therein, he has dreamed of flames and suffocation—of mountains upon mountains—of Pelion upon Ossa.

Когда солнце находилось в созвездии Пса, он вёл поистине собачью жизнь, – в эти дни ему снилась геенна огненная, горы, взгромоздившиеся на горы, Пелион – на Оссу.

He was short of breath—to say all in a word, he was short of breath.

Ему не хватало воздуха, – да, если выразить это кратко, не хватало воздуха.

He thought it extravagant to play upon wind instruments.

Игру на духовых инструментах он считал безумием.

He was the inventor of self-moving fans, wind-sails, and ventilators.

Он был изобретателем самодвижущихся вееров и вентиляторов.

He patronized Du Pont the bellows-maker, and he died miserably in attempting to smoke a cigar.

Он покровительствовал Дюпону, фабриканту кузнечных мехов, и умер самым жалким образом, пытаясь выкурить сигару.

His was a case in which I feel a deep interest—a lot in which I sincerely sympathize.

Он внушает мне глубокий интерес, его судьба вызывает во мне искреннее сочувствие.

“But here,”—said I—“here”—and I dragged spitefully from its receptacle a gaunt, tall and peculiar-looking form, whose remarkable appearance struck me with a sense of unwelcome familiarity—“here is a wretch entitled to no earthly commiseration.”

– Но вот, – сказал я злорадно, извлекая из гроба сухопарого, длинного, странного мертвеца, примечательная внешность которого неприятно поразила меня сходством с чем-то хорошо знакомым, – вот презренная тварь, не достойная ни малейшего сострадания. –

Thus saying, in order to obtain a more distinct view of my subject, I applied my thumb and forefinger to its nose, and causing it to assume a sitting position upon the ground, held it thus, at the length of my arm, while I continued my soliloquy.

Произнося эти слова, я, чтобы лучше разглядеть свои объект, схватил его двумя пальцами за нос, усадил и, держа таким образом на расстоянии вытянутой руки, продолжал свой монолог.

“Entitled,” I repeated, “to no earthly commiseration.

– Не достойная, – повторил я, – не достойная ни малейшего сострадания.

Who indeed would think of compassioning a shadow?

Кому же, в самом деле, придёт в голову сочувствовать тени?

Besides, has he not had his full share of the blessings of mortality?

Да и разве не получил он сполна причитавшейся ему доли земных благ?

He was the originator of tall monuments—shot-towers—lightning-rods—Lombardy poplars.

Он был создателем высоких памятников, башен для литья дроби, громоотводов и пирамидальных тополей.

His treatise upon “Shades and Shadows” has immortalized him.

Его трактат «Тени и оттенки» обессмертил его имя.

He edited with distinguished ability the last edition of “South on the Bones.”

Он с большим талантом обработал последнее издание Саута «О костях».

He went early to college and studied pneumatics.

В молодом возрасте поступил он в колледж, где изучал пневматику.

He then came home, talked eternally, and played upon the French-horn.

Затем он возвратился домой, вечно болтал всякую чепуху и играл на валторне.

He patronized the bagpipes.

Он покровительствовал волынщикам.

Captain Barclay, who walked against Time, would not walk against him.

Известный скороход капитан Баркли ни за что не соглашался состязаться с ним в ходьбе.

Windham and Allbreath were his favorite writers,—his favorite artist, Phiz.

О'Ветри и Выдыхауэр были его любимыми писателями, а Физ – его любимым художником.

He died gloriously while inhaling gas—levique flatu corrupitur, like the fama pudicitae in Hieronymus. {}

Он умер смертью славных, вдыхая газ, – levique flatu corrupitur, как fama pudiciti Tenera res in feminis fama pudicitiae est, et quasi flos pulcherrius, cito ad levem marcessit auram, levique flatu corrumpitur, maxime, etc. – Hieronymus ad Salvinam. Нежная вещь – добрая слава целомудренности и как прекраснейший цветок вянет от лёгкого ветра, от слабого дуновения погибает… у Иеронима. к Сальвиану.

He was indubitably a—”

Он несомненно был…

“How can you?—

– Как вы смеете!

?—how—can—you?”—

Как… вы… смеете! –

?”—interrupted the object of my animadversions, gasping for breath, and tearing off, with a desperate exertion, the bandage around its jaws—“how can you, Mr. Lackobreath, be so infernally cruel as to pinch me in that manner by the nose?

задыхаясь, прервал меня объект моей гневной филиппики и отчаянным усилием сорвал платок, которым была подвязана его нижняя челюсть. – Как вы смеете, мистер Духвон, с такой дьявольской жестокостью зажимать мне нос?! Разве вы не видите, что они завязали мне рот?

Did you not see how they had fastened up my mouth—and you must know—if you know any thing—how vast a superfluity of breath I have to dispose of!

А вам должно быть известно, – если вам вообще что-либо известно, – каким огромным избытком дыхания я располагаю!

If you do not know, however, sit down and you shall see.

Если же вам об этом неизвестно, то присядьте и убедитесь сами.

In my situation it is really a great relief to be able to open ones mouth—to be able to expatiate—to be able to communicate with a person like yourself, who do not think yourself called upon at every period to interrupt the thread of a gentleman’s discourse.

В моем положении поистине огромное облегчение иметь возможность открыть рот… иметь возможность беседовать с человеком вроде вас, который не считает своим долгом каждую минуту прерывать нить рассуждений джентльмена.

Interruptions are annoying and should undoubtedly be abolished—don’t you think so?—

Следовало бы запретить прерывать друг друга, не правда ли?..

?—no reply, I beg you,—one person is enough to be speaking at a time.—

Прошу вас, не отвечайте… достаточно, когда говорит один человек…

.—I shall be done by and by, and then you may begin.—

Рано или поздно я кончу, и тогда вы сможете начать…

.—How the devil sir, did you get into this place?—

За каким чёртом, сэр, принесло вас сюда?..

?—not a word I beseech you—been here some time myself—terrible accident!—

ни слова, умоляю… я сам пробыл здесь некоторое время… кошмарный случай…

!—heard of it, I suppose?—

Слыхали, наверное?..

?—awful calamity!—

ужасающая катастрофа!..

!—walking under your windows—some short while ago—about the time you were stage-struck—horrible occurrence!—

Проходил под вашими окнами… приблизительно в то время, когда вы помешались на драматическом искусстве… жуткое происшествие!.. Знаете выражение:

!—heard of “catching one’s breath,” eh?—

«перехватило дыхание»?..

?—hold your tongue I tell you!—

придержите язык, говорю я вам!.. так вот:

!—I caught somebody else’s!—

я перехватил чьё-то чужое, дыхание!..

!—had always too much of my own—met Blab at the corner of the street—wouldn’t give me a chance for a word—couldn’t get in a syllable edgeways—attacked, consequently, with epilepsis—Blab made his escape—damn all fools!—

когда мне и своего всегда хватало… Встретил на углу Пустослова.. не дал мне ни слова вымолвить… я ни звука произнести не мог…

!—they took me up for dead, and put me in this place—pretty doings all of them!—

в результате припадок эпилепсии… Пустослов сбежал… черт бы побрал этих идиотов!.. Приняли меня за мёртвого и сунули сюда… не правда ли, мило?

!—heard all you said about me—every word a lie—horrible!—

Слышал все, что вы обо мне говорили… каждое слово – ложь… ужасно!..

!—wonderful!—

поразительно!..

!—outrageous!—

гнусно!..

!—hideous!—

мерзко!..

!—incomprehensible!—et cetera—et cetera—et cetera—et cetera—”

непостижимо!.. et cetera… et cetera… et cetera…

It is impossible to conceive my astonishment at so unexpected a discourse, or the joy with which I became gradually convinced that the breath so fortunately caught by the gentleman (whom I soon recognized as my neighbor Windenough) was, in fact, the identical expiration mislaid by myself in the conversation with my wife.

Невозможно представить себе, как я изумился, услышав столь неожиданную тираду, и как обрадовался, когда мало-помалу сообразил, что дыхание, столь удачно перехваченное этим джентльменом (в котором я вскоре узнал соседа моего Вовесьдуха), было то самое, которого я лишился в ходе беседы с женой.

Time, place, and circumstances rendered it a matter beyond question.

Время, место и обстоятельства дела не оставляли в том и тени сомнения.

I did not, however, immediately release my hold upon Mr. W.’s proboscis—not at least during the long period in which the inventor of Lombardy poplars continued to favor me with his explanations.

Однако я все ещё держал мистера Вовесьдуха за его обонятельный орган – по крайней мере в течение того весьма продолжительного периода, пока изобретатель пирамидальных тополей давал мне свои объяснения.

In this respect I was actuated by that habitual prudence which has ever been my predominating trait.

К этому побуждала меня осторожность, которая всегда была моей отличительной чертою.

I reflected that many difficulties might still lie in the path of my preservation which only extreme exertion on my part would be able to surmount.

На пути моего избавления, подумал я, лежит ещё немало препятствий, которые мне удастся преодолеть лишь с величайшим трудом.

Many persons, I considered, are prone to estimate commodities in their possession—however valueless to the then proprietor—however troublesome, or distressing—in direct ratio with the advantages to be derived by others from their attainment, or by themselves from their abandonment.

Следует принять во внимание, что многим людям свойственно оценивать находящуюся в их владении собственность (хотя бы эти люди в данный момент и в грош её не ставили, хотя бы собственность, о которой идёт речь, доставляла им одни хлопоты и беспокойства) прямо пропорционально той выгоде, которую могут извлечь другие, приобретая её, или они сами, расставаясь с нею.

Might not this be the case with Mr. Windenough?

Не принадлежит ли мистер Вовесьдух к подобным людям?

In displaying anxiety for the breath of which he was at present so willing to get rid, might I not lay myself open to the exactions of his avarice?

Не подвергну ли я себя опасности стать объектом его вымогательств, слишком явно выказывая стремление завладеть дыханием, от которого он в настоящее время так страстно желает избавиться?

There are scoundrels in this world, I remembered with a sigh, who will not scruple to take unfair opportunities with even a next door neighbor, and (this remark is from Epictetus) it is precisely at that time when men are most anxious to throw off the burden of their own calamities that they feel the least desirous of relieving them in others.

Ведь есть же на этом свете такие негодяи, подумал я со вздохом, которые не постесняются воспользоваться затруднительным положением даже ближайшего своего соседа; и (последнее замечание принадлежит Эпиктету) именно тогда, когда люди особенно стремятся сбросить с себя бремя собственных невзгод, они меньше всего озабочены тем, как бы облегчить участь своего ближнего.

Upon considerations similar to these, and still retaining my grasp upon the nose of Mr. W., I accordingly thought proper to model my reply.

Все ещё не выпуская нос мистера Вовесьдуха, я счёл необходимым построить свой ответ, руководствуясь подобными соображениями.

“Monster!”

– Чудовище! –

I began in a tone of the deepest indignation—“monster and double-winded idiot!—

начал я тоном, исполненным глубочайшего негодовавания. – Чудовище и двудышащий идиот!

!—dost thou, whom for thine iniquities it has pleased heaven to accurse with a two-fold respimtion—dost thou, I say, presume to address me in the familiar language of an old acquaintance?—‘

Да как же ты, которого небу угодно было покарать за грехи двойным дыханием, – как же ты посмел обратиться ко мне с фамильярностью старого знакомого? «Каждое слово ложь»… подумать только! Да ещё «придержите язык».

?—‘I lie,’ forsooth!

Как бы не так!

and ‘hold my tongue,’ to be sure!—pretty conversation indeed, to a gentleman with a single breath!—

Нечего сказать, приятная беседа с джентльменом, у которого нормальное дыхание!

!—all this, too, when I have it in my power to relieve the calamity under which thou dost so justly suffer—to curtail the superfluities of thine unhappy respiration.”

И все это в тот момент, когда в моей власти облегчить бремя твоих бедствий, отняв тот излишек дыхания, от которого ты вполне заслуженно страдаешь. –

Like Brutus, I paused for a reply—with which, like a tornado, Mr. Windenough immediately overwhelmed me. Protestation followed upon protestation, and apology upon apology.

Произнеся эти слова, я, подобно Бруту, жду ответа, и мистер Вовесьдух тотчас обрушился на меня целым шквалом протестов и каскадом извинений.

There were no terms with which he was unwilling to comply, and there were none of which I failed to take the fullest advantage.

Он соглашался на любые условия, чем я не преминул воспользоваться с максимальной выгодой для себя.

Preliminaries being at length arranged, my acquaintance delivered me the respiration; for which (having carefully examined it) I gave him afterward a receipt.

Когда предварительные переговоры наконец завершились, мой приятель вручил мне дыхание, в получении коего (разумеется, после тщательной проверки) я впоследствии выдал ему расписку.

I am aware that by many I shall be held to blame for speaking in a manner so cursory, of a transaction so impalpable.

Многие, несомненно, станут порицать меня за то, что я слишком поверхностно описал коммерческую операцию, объектом которой было нечто столь неосязаемое.

It will be thought that I should have entered more minutely, into the details of an occurrence by which—and this is very true—much new light might be thrown upon a highly interesting branch of physical philosophy.

Мне, вероятно, укажут, что следовало остановиться более подробно на деталях этого происшествия, которое (и я с этим совершенно согласен) могло бы пролить новый свет на чрезвычайно любопытный раздел натурфилософии.

To all this I am sorry that I cannot reply.

На все это – увы! – мне нечего ответить.

A hint is the only answer which I am permitted to make.

Намёк – вот единственное, что мне дозволено.

There were circumstances—but I think it much safer upon consideration to say as little as possible about an affair so delicate—so delicate, I repeat, and at the time involving the interests of a third party whose sulphurous resentment I have not the least desire, at this moment, of incurring.

Таковы обстоятельства. Однако по здравом размышлении я решил как можно меньше распространяться о деле столь щекотливом, – повторяю, столь щекотливом и, сверх того, затрагивавшем в то время интересы третьего лица, гнев которого в настоящее время я меньше всего желал бы навлечь на себя.

We were not long after this necessary arrangement in effecting an escape from the dungeons of the sepulchre.

Вскоре после этой необходимой операции мы предприняли попытку выбраться из подземных казематов нашего склепа.

The united strength of our resuscitated voices was soon sufficiently apparent.

Соединённые силы наших вновь обретённых голосов были столь велики, что мы очень скоро заставили себя услышать.

Scissors, the Whig editor, republished a treatise upon “the nature and origin of subterranean noises.”

Мистер Ножницы, редактор органа вигов, опубликовал трактат «О природе и происхождении подземных шумов».

A reply—rejoinder—confutation—and justification—followed in the columns of a Democratic gazette.

Газета партии демократов незамедлительно поместила на своих столбцах ответ, за которым последовало возражение, опровержение и наконец подтверждение.

It was not until the opening of the vault to decide the controversy, that the appearance of Mr. Windenough and myself proved both parties to have been decidedly in the wrong.

Лишь после вскрытия склепа удалось разрешить этот спор: появление мистера Вовесьдуха и моё собственное доказало, что обе стороны были совершенно неправы.

I cannot conclude these details of some very singular passages in a life at all times sufficiently eventful, without again recalling to the attention of the reader the merits of that indiscriminate philosophy which is a sure and ready shield against those shafts of calamity which can neither be seen, felt nor fully understood.

Заканчивая подробный отчет о некоторых весьма примечательных эпизодах из моей и без того богатой событиями жизни, я не могу ещё раз не обратить внимание читателя на преимущества такой универсальной философии, ибо она служит надёжным и верным щитом против тех стрел судьбы, кои невозможно ни увидеть, ни ощутить, ни даже окончательно постигнуть.

It was in the spirit of this wisdom that, among the ancient Hebrews, it was believed the gates of Heaven would be inevitably opened to that sinner, or saint, who, with good lungs and implicit confidence, should vociferate the word “Amen!”

Уверенность древних иудеев, что врата рая не преминут раскрыться перед тем грешником или святым, который, обладая здоровыми лёгкими и слепой верой, возопит «аминь!», – была совершенно в духе этой философии.

It was in the spirit of this wisdom that, when a great plague raged at Athens, and every means had been in vain attempted for its removal, Epimenides, as Laërtius relates, in his second book, of that philosopher, advised the erection of a shrine and temple “to the proper God.”

Совет Эпименида (как рассказывает об этом философе Лазрций во второй книге своих сочинений) воздвигнуть алтарь и храм «надлежащему божеству», данный им афинянам в те дни, когда в городе свирепствовала моровая язва и все средства против неё были исчерпаны, – также совершенно в духе этой философии.

LYTTLETON BARRY.

Литтлтон Бэрри

Get short URL

Text alignment