Reading room | Edgar Allan Poe | Morella | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

Itself, by itself, solely, one everlasting, and single. —PLATO— Sympos..	Платон.
With a feeling of deep yet most singular affection I regarded my friend Morella. Thrown by accident into her society many years ago, my soul from our first meeting, burned with fires it had never before known; but the fires were not of Eros, and bitter and tormenting to my spirit was the gradual conviction that I could in no manner define their unusual meaning or regulate their vague intensity. Yet we met; and fate bound us together at the altar; and I never spoke of passion nor thought of love. She, however, shunned society, and, attaching herself to me alone rendered me happy. It is a happiness to wonder; it is a happiness to dream.	Пир, 211 Глубокую, но поистине странную привязанность питал я к Морелле, моему другу. Много лет назад случай познакомил нас, и с первой встречи ,моя душа запылала пламенем, прежде ей неведомым, однако пламя это зажег не Эрос, и горечь все больше терзала мой дух, пока я постепенно убеждался, что не могу постичь его неведомого смысла и не могу управлять его туманным пыланием. Но мы встретились, и судьба связала нас пред алтарём; и не было у меня слов страсти, и не было мысли о любви. Она же бежала общества людей и, посвятив себя только мне одному, сделала меня счастливым. Ибо размышлять есть счастье, ибо грезить есть счастье.
Morella’s erudition was profound. As I hope to live, her talents were of no common order—her powers of mind were gigantic. I felt this, and, in many matters, became her pupil. I soon, however, found that, perhaps on account of her Presburg education, she placed before me a number of those mystical writings which are usually considered the mere dross of the early German literature. These, for what reason I could not imagine, were her favourite and constant study—and that in process of time they became my own, should be attributed to the simple but effectual influence of habit and example.	Начитанность Мореллы не знала пределов. Жизнью клянусь, редкостными были её дарования, а сила ума — велика и необычна. Я чувствовал это и многому учился у неё. Однако уже вскоре я заметил, что она возможно, из-за своего пресбургского воспитания постоянно предлагала мне мистические произведения, которые обычно считаются всего лишь жалкой накипью ранней немецкой литературы. По непостижимой для меня причине они были её постоянным и любимым предметом изучения, а то, что со временем я и сам занялся ими, следует приписать просто властному влиянию привычки и примера.
In all this, if I err not, my reason had little to do. My convictions, or I forget myself, were in no manner acted upon by the ideal, nor was any tincture of the mysticism which I read to be discovered, unless I am greatly mistaken, either in my deeds or in my thoughts. Persuaded of this, I abandoned myself implicitly to the guidance of my wife, and entered with an unflinching heart into the intricacies of her studies. And then—then, when, poring over forbidden pages, I felt a forbidden spirit enkindling within me—would Morella place her cold hand upon my own, and rake up from the ashes of a dead philosophy some low, singular words, whose strange meaning burned themselves in upon my memory. And then, hour after hour, would I linger by her side, and dwell upon the music of her voice, until at length its melody was tainted with terror, and there fell a shadow upon my soul, and I grew pale, and shuddered inwardly at those too unearthly tones. And thus, joy suddenly faded into horror, and the most beautiful became the most hideous, as Hinnon became Ge-Henna.	Рассудок мой — если я не обманываю себя — нисколько к этому причастен не был. Идеальное — разве только я себя совсем не знаю — ни в чем не воздействовало на мои убеждения, и ни мои поступки, ни мои мысли не были окрашены — или я глубоко заблуждаюсь — тем мистицизмом, которым было проникнуто моё чтение. Твердо веря в это, я полностью подчинился руководству моей жены и с недрогнувшим сердцем последовал за ней в сложный лабиринт её изысканий. И когда... когда, склоняясь над запретными страницами, я чувствовал, что во мне просыпается запретный дух, Морелла клала холодную ладонь на мою руку и извлекала из остывшего пепла мёртвой философии приглушённые необычные слова, таинственный смысл которых выжигал неизгладимый след в моей памяти. И час за часом я сидел возле неё и внимал музыке её голоса, пока его мелодия не начинала внушать страха — и на мою душу падала тень, и я бледнел и внутренне содрогался от этих звуков, в которых было столь мало земного. Вот так радость внезапно преображалась в ужас и воплощение красоты становилось воплощением безобразия, как Гинном стал Ге-Ённой.
It is unnecessary to state the exact character of those disquisitions which, growing out of the volumes I have mentioned, formed, for so long a time, almost the sole conversation of Morella and myself. By the learned in what might be termed theological morality they will be readily conceived, and by the unlearned they would, at all events, be little understood. The wild Pantheism of Fichte; the modified Paliggenedia of the Pythagoreans; and, above all, the doctrines of Identity as urged by Schelling, were generally the points of discussion presenting the most of beauty to the imaginative Morella. That identity which is termed personal, Mr. Locke, I think, truly defines to consist in the saneness of rational being. And since by person we understand an intelligent essence having reason, and since there is a consciousness which always accompanies thinking, it is this which makes us all to be that which we call ourselves —thereby distinguishing us from other beings that think, and giving us our personal identity. But the principium indivduationis , the notion of that identity which at death is or is not lost forever —was to me, at all times, a consideration of intense interest; not more from the perplexing and exciting nature of its consequences, than from the marked and agitated manner in which Morella mentioned them.	Нет нужды излагать содержание этих бесед, темы которых подсказывали упомянутые мною трактаты, но в течение долгого времени иных разговоров мы с Мореллой не вели. Люди, изучавшие то, что можно назвать теологической моралью, легко представят себе, о чем мы говорили, непосвящённым же беседы наши все равно не были бы понятны. Буйный пантеизм Фихте; видоизменённая παλιγγένετις пифагорейцев и, главное, доктрина тождества, как её излагал Шеллинг,— вот в чем впечатлительная Морелла обычно находила особую красоту. Тождество,- называемое личным, мистер Локк, если не ошибаюсь, справедливо определяет как здравый рассудок мыслящего существа. А так как под «личностью» мы понимаем рациональное начало, наделённое рассудком, и так как мышлению всегда сопутствует сознание, то именно они и делают нас нами самими, в отличие от всех других существ, которые мыслят Principium individualionis, представление о личности, которая исчезает — или не исчезает — со смертью, всегда меня жгуче интересовало.
But, indeed, the time had now arrived when the mystery of my wife’s manner oppressed me as a spell. I could no longer bear the touch of her wan fingers, nor the low tone of her musical language, nor the lustre of her melancholy eyes. And she knew all this, but did not upbraid; she seemed conscious of my weakness or my folly, and, smiling, called it Fate. She seemed, also, conscious of a cause, to me unknown, for the gradual alienation of my regard; but she gave me no hint or token of its nature. Yet was she woman, and pined away daily. In time the crimson spot settled steadily upon the cheek, and the blue veins upon the pale forehead became prominent; and one instant my nature melted into pity, but in, next I met the glance of her meaning eyes, and then my soul sickened and became giddy with the giddiness of one who gazes downward into some dreary and unfathomable abyss.	И не столько даже из-за парадоксальной и притягательной природы его следствий, сколько из-за волнения, с которым говорила о них Морелла. Но уже настало время, когда непостижимая таинственность моей жены начала гнести меня, как злое заклятие. Мне стали невыносимы прикосновения её тонких полупрозрачных пальцев, её тихая музыкальная речь, мягкий блеск её печальных глаз. И она понимала это, но не упрекала меня; казалось, что она постигала мою слабость, или моё безумие, и с улыбкой называла его Роком. И ещё казалось, что она знает неведомую мне причину, которая вызвала моё постепенное отчуждение, но ни словом, ни намёком она не открыла мне её природу. Однако она была женщиной и таяла с каждым днём. Пришло время, когда на её щеках запылали два алых пятна, а синие жилки на бледном лбу стали заметнее; и на миг моя душа исполнялась жалости, но в следующий миг я встречал взгляд её говорящих глаз, и мою душу поражали то смятение и страх, которые овладевают человеком, когда он, охваченный головокружением, смотрит в мрачные глубины неведомой бездны.
Shall I then say that I longed with an earnest and consuming desire for the moment of Morella’s decease? I did; but the fragile spirit clung to its tenement of clay for many days—for many weeks and irksome months, until my tortured nerves obtained the mastery over my mind, and I grew furious through delay, and, with the heart of a fiend, cursed the days and the hours and the bitter moments, which seemed to lengthen and lengthen as her gentle life declined—like shadows in the dying of the day.	Сказать ли, что я с томительным нетерпением ждал, чтобы Морелла наконец умерла? Да, я ждал этого, но хрупкий дух ещё много дней льнул к бренной оболочке — много дней, много недель и тягостных месяцев, пока мои истерзанные нервы не взяли верх над рассудком и я не впал в исступление из-за этой отсрочки, с демонической яростью проклиная дни, часы и горькие секунды, которые словно становились все длиннее и длиннее по мере того, как угасала её кроткая жизнь,— так удлиняются тени, когда умирает день.
But one autumnal evening, when the winds lay still in heaven, Morella called me to her bedside. There was a dim mist over all the earth, and a warm glow upon the waters, and amid the rich October leaves of the forest, a rainbow from the firmament had surely fallen.	Но однажды в осенний вечер, когда ветры уснули в небесах, Морелла подозвала меня к своей постели. Над всей землёй висел прозрачный туман, мягкое сияние лежало на водах, и на пышную листву октябрьских лесов с вышины пала радуга.
“It is a day of days,” she said, as I approached; “a day of all days either to live or die. It is a fair day for the sons of earth and life—ah, more fair for the daughters of heaven and death!”	— Это день дней,— сказала она, когда я приблизился.— Это день дней, чтобы жить и чтобы умереть. Дивный день для сынов земли и жизни... но ещё более дивный для дочерей небес и смерти!
I kissed her forehead, and she continued:	Я поцеловал её в лоб, а она продолжала:
“I am dying, yet shall I live.”	— Я умираю, и все же я буду жить.
“Morella!”	— Морелла!
“The days have never been when thou couldst love me—but her whom in life thou didst abhor, in death thou shalt adore.”	— Не было дня, когда бы ты любил меня, но ту, которая внушала тебе отвращение при жизни, в смерти ты будешь боготворить.
“Morella!”	— Морелла!
“I repeat that I am dying. But within me is a pledge of that affection—ah, how little!— !—which thou didst feel for me, Morella. And when my spirit departs shall the child live—thy child and mine, Morella’s. But thy days shall be days of sorrow—that sorrow which is the most lasting of impressions, as the cypress is the most enduring of trees. For the hours of thy happiness are over and joy is not gathered twice in a life, as the roses of Paestum twice in a year. Thou shalt no longer, then, play the Teian with time, but, being ignorant of the myrtle and the vine, thou shalt bear about with thee thy shroud on the earth, as do the Moslemin at Mecca.”	— Я говорю, что я умираю. Но во мне сокрыт плод той нежности — о, такой малой! — которую ты питал ко мне, к Морелле. И когда мой дух отлетит, дитя будет жить — твоё дитя и моё, Мореллы. Но твои дни будут днями печали, той печали, которая долговечней всех чувств, как кипарис нетленней всех деревьев. Ибо часы твоего счастья миновали, и цветы радости не распускаются дважды в одной жизни, как дважды в год распускались розы Пестума. И более ты не будеи1ь играть со временем, подобно Анакреонту, но, отлучённый от мирта и лоз, понесёшь с собой по земле свой саван, как мусульманин в Мекке.
“Morella!” I cried, “Morella! how knowest thou this?” but she turned away her face upon the pillow and a slight tremor coming over her limbs, she thus died, and I heard her voice no more.	— Морелла! — вскричал я.— Морелла, как можешь ты знать это! Но она отвернула лицо, по её членам пробежала лёгкая дрожь; так она умерла, и я больше не слышал её голоса.
Yet, as she had foretold, her child, to which in dying she had given birth, which breathed not until the mother breathed no more, her child, a daughter, lived. And she grew strangely in stature and intellect, and was the perfect resemblance of her who had departed, and I loved her with a love more fervent than I had believed it possible to feel for any denizen of earth.	Но. как она предрекла, её дитя, девочка, которую, умирая, она произвела на свет, которая вздохнула, только когда прервалось дыхание её матери, это дитя осталось жить. И странно развивалась она телесно и духовно, и была точным подобием умершей, и я любил её такой могучей любовью, какой, думалось мне прежде, нельзя испытывать к обитателям земли.
But, ere long the heaven of this pure affection became darkened, and gloom, and horror, and grief swept over it in clouds. I said the child grew strangely in stature and intelligence. Strange, indeed, was her rapid increase in bodily size—but terrible, oh! terrible were the tumultuous thoughts which crowded upon me while watching the development of her mental being. Could it be otherwise, when I daily discovered in the conceptions of the child the adult powers and faculties of the woman?— ?—when the lessons of experience fell from the lips of infancy? and when the wisdom or the passions of maturity I found hourly gleaming from its full and speculative eye? When, I say, all this became evident to my appalled senses—when I could no longer hide it from my soul, nor throw it off from those perceptions which trembled to receive it—is it to be wondered at that suspicions, of a nature fearful and exciting, crept in upon my spirit, or that my thoughts fell back aghast upon the wild tales and thrilling theories of the entombed Morella? I snatched from the scrutiny of the world a being whom destiny compelled me to adore, and in the rigorous seclusion of my home, watched with an agonizing anxiety over all which concerned the beloved.	Но вскоре небеса этой чистейшей нежности померкли и их заволокли тучи тревоги, ужаса и горя. Я сказал, что девочка странно развивалась телесно и духовно. Да, странен был её быстрый рост, но ужасны, о, как ужасны были смятенные мысли, которые овладевали мной, когда я следил за развитием её духа! И могло ли быть иначе, если я ежедневно обнаруживал в словах ребёнка мышление и способности взрослой женщины? Если младенческие уста изрекали наблюдения зрелого опыта?.. ?..И если в её больших задумчивых глазах я ежечасно видел мудрость и страсти иного возраста? Когда, повторяю, все это стало очевидно моим поражённым ужасом чувствам, когда я уже был не в силах скрывать эго от моей души, не в силах далее бороться с жаждой уверовать,— можно ли удивляться, что мною овладели необычайные и жуткие подозрения, что мои мысли с трепетом обращались к невероятным фантазиям и поразительным теориям покоящейся в склепе Мореллы? Я укрыл от любопытных глаз мира ту, кого судьба принудила меня боготворить, и в строгом уединении моего дома с мучительной тревогой следил за возлюбленным существом, не жалея забот, не упуская ничего.
And as years rolled away, and I gazed day after day upon her holy, and mild, and eloquent face, and poured over her maturing form, day after day did I discover new points of resemblance in the child to her mother, the melancholy and the dead. And hourly grew darker these shadows of similitude, and more full, and more definite, and more perplexing, and more hideously terrible in their aspect. For that her smile was like her mother’s I could bear; but then I shuddered at its too perfect identity —that her eyes were like Morella’s I could endure; but then they, too, often looked down into the depths of my soul with Morella’s own intense and bewildering meaning. And in the contour of the high forehead, and in the ringlets of the silken hair, and in the wan fingers which buried themselves therein, and in the sad musical tones of her speech, and above all—oh! above all—in the phrases and expressions of the dead on the lips of the loved and the living, I found food for consuming thought and horror—for a worm that would not die.	И по мере того как проходили годы и я день за днём смотрел на её святое, кроткое и красноречивое лицо, на её формирующийся стан, день за днём я находил в дочери новые черты сходства с матерью, скорбной и мёртвой. И ежечасно тени этого сходства сгущались, становились все более глубокими, все более чёткими, все более непонятными и полными леденящего ужаса. Я мог снести сходство её улыбки с улыбкой матери, но я содрогался от их тождественности; я мог бы выдержать сходство её глаз с глазами Мореллы, но они все чаще заглядывали в самую мою душу с властным и непознанным смыслом, как смотрела только Морелла. И очертания высокого лба, и шёлковые кудри, и тонкие полупрозрачные пальцы, погружающиеся в них, и грустная музыкальность голоса, и главное о да, главное!, слова и выражения мёртвой на устах любимой и живой питали одну неотвязную мысль и ужас — червя, который не умирал!
Thus passed away two lustra of her life, and as yet my daughter remained nameless upon the earth. “My child,” and “my love,” were the designations usually prompted by a father’s affection, and the rigid seclusion of her days precluded all other intercourse. Morella’s name died with her at her death. Of the mother I had never spoken to the daughter;—it was impossible to speak. Indeed, during the brief period of her existence, the latter had received no impressions from the outward world, save such as might have been afforded by the narrow limits of her privacy. But at length the ceremony of baptism presented to my mind, in its unnerved and agitated condition, a present deliverance from the terrors of my destiny. And at the baptismal font I hesitated for a name. And many titles of the wise and beautiful, of old and modern times, of my own and foreign lands, came thronging to my lips, with many, many fair titles of the gentle, and the happy, and the good. What prompted me then to disturb the memory of the buried dead? What demon urged me to breathe that sound, which in its very recollection was wont to make ebb the purple blood in torrents from the temples to the heart? What fiend spoke from the recesses of my soul, when amid those dim aisles, and in the silence of the night, I whispered within the ears of the holy man the syllables—Morella? What more than fiend convulsed the features of my child, and overspread them with hues of death, as starting at that scarcely audible sound, she turned her glassy eyes from the earth to heaven, and falling prostrate on the black slabs of our ancestral vault, responded—“I am here!”	Так прошли два люстра её жизни, и моя дочь все ещё жила на земле безымянной. «Дитя моё» и «любовь моя» — отцовская нежность не нуждалась в иных наименованиях, а строгое уединение, в котором она проводила свои дни, лишало её иных собеседников. Имя Мореллы умерло с её смертью. И я никогда не говорил дочери о её матери — говорить было невозможно. Нет, весь краткий срок её существования внешний мир за тесными пределами её затворничества оставался ей неведом. Но в конце концов обряд крещения представился моему смятенному уму спасением и избавлением от ужасов моей судьбы. И у купели я заколебался, выбирая ей имя. На моих губах теснилось много имен мудрых и прекрасных женщин и былых и нынешних времён, обитательниц моей страны и дальних стран, и много красивых имен женщин, которые были кротки душой, были счастливы, были добры. Так что же подвигло меня потревожить память мёртвой и погребенной? Какой демон подстрекнул меня произнести тот звук, одно воспоминание о котором заставляло багряную кровь потоками отхлынуть от висков к сердцу? Какой злой дух заговорил из недр моей души, когда среди сумрачных приделов и в безмолвии ночи я шепнул священнослужителю эти три слога — Морелла? И некто больший, нежели злой дух, исказил черты моего ребёнка и стер с них краски жизни, когда, содрогнувшись при этом чуть слышном звуке, она возвела стекленеющие глаза от земли к небесам и, бессильно опускаясь на чёрные плиты нашего фамильного склепа, ответила:
Distinct, coldly, calmly distinct, fell those few simple sounds within my ear, and thence like molten lead rolled hissingly into my brain. Years—years may pass away, but the memory of that epoch—never! Nor was I indeed ignorant of the flowers and the vine—but the hemlock and the cypress overshadowed me night and day. And I kept no reckoning of time or place, and the stars of my fate faded from heaven, and therefore the earth grew dark, and its figures passed by me like flitting shadows, and among them all I beheld only—Morella. The winds of the firmament breathed but one sound within my ears, and the ripples upon the sea murmured evermore—Morella. But she died; and with my own hands I bore her to the tomb; and I laughed with a long and bitter laugh as I found no traces of the first in the charnel where I laid the second, Morella.	— Я здесь. Чётко, так бесстрастно и холодно чётко раздались эти простые звуки в моих ушах и оттуда расплавленным свинцом, шипя, излились в мой мозг. Годы... годы могут исчезнуть бесследно, но память об этом мгновении — никогда! И не только не знал я более цветов и лоз, но цикута и кипарис склонялись надо мной ночью и днём. И более я не замечал времени, не ведал, где я, и звезды моей судьбы исчезли с небес, и над землёй сомкнулся мрак, и жители её скользили мимо меня, как неясные тени, и среди них всех я видел только — Мореллу! Ветры шептали мне в уши только один звук, и рокот моря повторял вовек — Морелла. Но она умерла; и сам отнёс я её в гробницу, и рассмеялся долгим и горьким смехом, не обнаружив в склепе никаких следов первой, когда положил там вторую Мореллу.