Reading room | Mark Twain | The Adventures of Tom Sawyer | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

Глава IV

THE sun rose upon a tranquil world, and beamed down upon the peaceful village like a benediction.

«КОЗЫРЯНИЕ» В ВОСКРЕСНОЙ ШКОЛЕ Солнце встало над безмятежной землёй и своим ярким сиянием благословляло мирный городок.

Breakfast over, Aunt Polly had family worship: it began with a prayer built from the ground up of solid courses of Scriptural quotations, welded together with a thin mortar of originality;

После завтрака тётя Полли совершила обычное семейное богослужение; оно начиналось молитвой, воздвигнутой на прочном фундаменте библейских цитат, которые она кое-как скрепила жидким цементом своих собственных домыслов.

and from the summit of this she delivered a grim chapter of the Mosaic Law, as from Sinai.

С этой вершины, как с вершины Синая, ею была возвещена суровая заповедь закона Моисеева.

Then Tom girded up his loins, so to speak, and went to work to “get his verses.”

Затем Том препоясал, так сказать, свои чресла и принялся набивать себе голову стихами из библии.

Sid had learned his lesson days before.

Сид уже давным-давно приготовил урок.

Tom bent all his energies to the memorizing of five verses, and he chose part of the Sermon on the Mount, because he could find no verses that were shorter.

Том напрягал все свои душевные силы, чтобы удержать в памяти полдесятка стихов. Он нарочно выбрал отрывок из нагорной проповеди, потому что там были самые короткие строки, какие он нашёл во всём евангелии.

At the end of half an hour Tom had a vague general idea of his lesson, but no more, for his mind was traversing the whole field of human thought, and his hands were busy with distracting recreations.

К концу получаса он получил только смутное представление о своём уроке, не больше, потому что в это время его ум бороздил все поля человеческой мысли, а руки находились в непрестанном движении, рассеянно блуждая там и сям.

Mary took his book to hear him recite, and he tried to find his way through the fog:

Мери взяла у него книгу и стала спрашивать урок, а он старался ощупью найти свою дорогу в тумане.

“Blessed are the—a—a—”

—Блаженные нищие духом…

“Poor”—

з…

“Yes—poor;

э… — Нищие… — Да…

blessed are the poor—a—a—”

нищие… блаженны нищие… э… э…

“In spirit—”

—Духом…

“In spirit;

—Духом;

blessed are the poor in spirit, for they—they—”

блаженны нищие духом… ибо… они…

“Theirs —”

—Ибо их…

“For theirs .

Ибо их…

Blessed are the poor in spirit, for theirs is the kingdom of heaven.

—Ибо их… Блаженны нищие духом, ибо их… есть царствие небесное.

Blessed are they that mourn, for they—they—”

Блаженные плачущие, ибо они… они…

“Sh—”

—У-Т-Е…

“For they—a—”

—Ибо они…

“S, H, A—”

э…

“For they S, H—Oh, I don’t know what it is!”

—У-Т-Е… — Ибо они УТЕ… Ну, хоть убей — не знаю, что они сделают! — Утеш…

“Shall !”

—О, утеш…

“Oh, shall !

Ибо они утеш…

for they shall—for they shall—a—a—shall mourn—a—a—blessed are they that shall—they that—a—they that shall mourn, for they shall—a—shall what ?

ибо они утеш… э… э… Блаженны плачущие, ибо, ибо… Что же они сделают?

Why don’t you tell me, Mary?—

Отчего ты не подскажешь мне, Мери?

?—what do you want to be so mean for?”

Отчего ты такая бессовестная!

“Oh, Tom, you poor thick-headed thing, I’m not teasing you.

—Ах, Том! Несчастный ты, тупоголовый мальчишка! Я и не думаю дразнить тебя!

I wouldn’t do that.

Нет-нет!

You must go and learn it again.

Просто тебе надо пойти и выучить всё как следует.

Don’t you be discouraged, Tom, you’ll manage it—and if you do, I’ll give you something ever so nice.

Не теряй терпения, Том, в конце концов дело наладится, и, если ты выучишь этот урок, я подарю тебе одну очень, очень хорошую вещь.

There, now, that’s a good boy.”

Будь умник, ступай, займись.

“All right!

—Ладно…

What is it, Mary, tell me what it is.”

Что же это будет такое, Мери? Скажи, что это будет такое?

“Never you mind, Tom.

—Уж об этом не беспокойся, Том.

You know if I say it’s nice, it is nice.”

Если я сказала хорошую вещь — значит, хорошую.

“You bet you that’s so, Mary.

—Знаю, Мери, знаю. Ладно, пойду, подзубрю!

All right, I’ll tackle it again.”

Действительно, он принялся очень усердно зубрить;

And he did “tackle it again”—and under the double pressure of curiosity and prospective gain he did it with such spirit that he accomplished a shining success.

под двойным напором любопытства и ожидаемой выгоды урок был блистательно выучен.

Mary gave him a brand-new “Barlow” knife worth twelve and a half cents; and the convulsion of delight that swept his system shook him to his foundations.

За это Мери подарила ему новенький нож фирмы Барлоу, стоимостью в двенадцать с половиною центов, и судорога восторга, которую Том испытал, потрясла всю его душу.

True, the knife would not cut anything, but it was a “sure-enough” Barlow, and there was inconceivable grandeur in that—though where the Western boys ever got the idea that such a weapon could possibly be counterfeited to its injury is an imposing mystery and will always remain so, perhaps.

Хотя нож оказался тупой, но ведь то был «всамделишный» нож фирмы Барлоу, и в этом было нечто необычайно величественное. Откуда мальчишки Запада взяли, что у кого-нибудь будет охота подделывать такие дрянные ножи и что от подделки они станут ещё хуже, это великая тайна, которая, можно думать, останется вовеки неразгаданной.

Tom contrived to scarify the cupboard with it, and was arranging to begin on the bureau, when he was called off to dress for Sunday-school.

Всё же Тому удалось изрезать этим ножом весь буфет, и он уже собирался было приняться за комод, да его позвали одеваться, так как пора было идти в воскресную школу.

Mary gave him a tin basin of water and a piece of soap, and he went outside the door and set the basin on a little bench there;

Мери дала ему жестяной таз, полный воды, и кусок мыла; он вышел за дверь, поставил таз на скамеечку, затем обмакнул мыло в воду и положил его на прежнее место;

then he dipped the soap in the water and laid it down; turned up his sleeves; poured out the water on the ground, gently, and then entered the kitchen and began to wipe his face diligently on the towel behind the door.

затем засучил рукава, осторожно вылил воду на землю, вошёл в кухню и принялся что есть силы тереть себе лицо полотенцем, висевшим за дверью.

But Mary removed the towel and said:

Но Мери отняла у него полотенце.

“Now ain’t you ashamed, Tom.

—Как тебе не стыдно, Том! — воскликнула она. —

You mustn’t be so bad.

Разве можно быть таким скверным мальчишкой!

Water won’t hurt you.”

Ведь от воды тебе не будет вреда.

Tom was a trifle disconcerted.

Том был немного сконфужен. Снова таз наполнили водой.

The basin was refilled, and this time he stood over it a little while, gathering resolution; took in a big breath and began.

На этот раз Том некоторое время стоял над ним, набираясь храбрости, наконец глубоко вдохнул в себя воздух и стал умываться.

When he entered the kitchen presently, with both eyes shut and groping for the towel with his hands, an honorable testimony of suds and water was dripping from his face.

Когда он вторично вошёл в кухню с закрытыми глазами, ощупью отыскивая полотенце, вода и мыльная пена, стекавшие у него с лица, не позволяли сомневаться в его добросовестности.

But when he emerged from the towel, he was not yet satisfactory, for the clean territory stopped short at his chin and his jaws, like a mask;

И всё же, когда он вынырнул из-под полотенца, результаты оказались не слишком блестящие, так как чистое пространство, славно маска, занимало только часть его лица, ото лба до подбородка;

below and beyond this line there was a dark expanse of unirrigated soil that spread downward in front and backward around his neck.

выше и ниже этих границ тянулась обширная, не орошённая водой территория, вверху поднимавшаяся на лоб, а внизу ложившаяся тёмной полосой вокруг шеи.

Mary took him in hand, and when she was done with him he was a man and a brother, without distinction of color, and his saturated hair was neatly brushed, and its short curls wrought into a dainty and symmetrical general effect. [

Мери энергично взялась за него, и после этого он стал человеком, ничем не отличавшимся от других бледнолицых: мокрые волосы были гладко причёсаны щёткой, коротенькие кудряшки расположены с красивой симметричностью. (

[He privately smoothed out the curls, with labor and difficulty, and plastered his hair close down to his head;

(Он тотчас же стал тайком распрямлять свои локоны, и это стоило ему немалых трудов;

for he held curls to be effeminate, and his own filled his life with bitterness.]

он крепко прижимал их к голове, так как был уверен, что локоны делают его похожим на девчонку;

Then Mary got out a suit of his clothing that had been used only on Sundays during two years—they were simply called his “other clothes”—and so by that we know the size of his wardrobe.

они составляли несчастье всей его жизни.) Затем Мери достала для Тома костюм, вот уже два года надевавшийся им только в воскресные дни.

The girl “put him to rights” after he had dressed himself;

Костюм назывался «тот, другой», — и это даёт нам возможность судить о богатстве его гардероба.

she buttoned his neat roundabout up to his chin, turned his vast shirt collar down over his shoulders, brushed him off and crowned him with his speckled straw hat.

Когда он оделся, Мери оправила его, застегнула куртку на все пуговицы, отвернула на плечи широкий воротник рубашки, почистила щёткой его платье и наконец увенчала его пёстрой соломенной шляпой.

He now looked exceedingly improved and uncomfortable. He was fully as uncomfortable as he looked;

Теперь у него стал приличный и в то же время страдальческий вид.

for there was a restraint about whole clothes and cleanliness that galled him.

Он действительно тяжко страдал: опрятность и нарядность костюма раздражали его.

He hoped that Mary would forget his shoes, but the hope was blighted; she coated them thoroughly with tallow, as was the custom, and brought them out.

Он надеялся, что Мери забудет о его башмаках, но надежда оказалась обманчивой: Мери тщательно намазала их, как было принято, салом и принесла ему.

He lost his temper and said he was always being made to do everything he didn’t want to do.

Тут он потерял терпение и начал роптать, почему его всегда заставляют делать то, что он не хочет.

But Mary said, persuasively:

Но Мери ласково попросила его:

“Please, Tom—that’s a good boy.”

—Ну, пожалуйста, Том… будь умницей.

So he got into the shoes snarling.

И он, ворча, натянул башмаки.

Mary was soon ready, and the three children set out for Sunday-school—a place that Tom hated with his whole heart; but Sid and Mary were fond of it.

Мери оделась быстро, и все трое отправились в воскресную школу, которую Том ненавидел всем сердцем, а Сид и Мери любили.

Sabbath-school hours were from nine to half-past ten;

Занятия в воскресной школе длились от девяти до половины одиннадцатого;

and then church service.

затем начиналась церковная служба.

Two of the children always remained for the sermon voluntarily, and the other always remained too—for stronger reasons.

Мери и Сид всегда добровольно оставались послушать проповедь священника, Том также оставался, — но цели у него были более серьёзные.

The church’s high-backed, uncushioned pews would seat about three hundred persons;

На церковных скамьях могло разместиться около трёхсот человек;

the edifice was but a small, plain affair, with a sort of pine board tree-box on top of it for a steeple.

скамьи были с высокими спинками без подушек, здание маленькое, неказистое, и на крыше торчало нечто вроде узкого ящика из сосновых досок — колокольня.

At the door Tom dropped back a step and accosted a Sunday-dressed comrade:

В дверях Том отстал от своих и обратился к одному из приятелей, тоже одетому в воскресный костюм:

“Say, Billy, got a yaller ticket?”

—Послушай-ка, Билли, есть у тебя жёлтый билетик?

“Yes.”

—Есть.

“What’ll you take for her?”

—Что возьмёшь за него?

“What’ll you give?”

—А что дашь?

“Piece of lickrish and a fish-hook.”

—Кусок лакрицы и рыболовный крючок.

“Less see ’em.”

—Покажи.

Tom exhibited.

Том показал.

They were satisfactory, and the property changed hands.

Вещи были в полном порядке; имущество перешло из рук в руки.

Then Tom traded a couple of white alleys for three red tickets, and some small trifle or other for a couple of blue ones.

Затем Том променял два белых шарика на три красных билетика и ещё отдал несколько безделушек — за пару синих.

He waylaid other boys as they came, and went on buying tickets of various colors ten or fifteen minutes longer.

Он подстерегал входящих мальчиков и скупал у них билетики разных цветов. Это продолжалось десять — пятнадцать минут.

He entered the church, now, with a swarm of clean and noisy boys and girls, proceeded to his seat and started a quarrel with the first boy that came handy.

Затем он вошёл в церковь вместе с гурьбой опрятно одетых и шумных детей, уселся на своё место и тотчас же затеял ссору с первым попавшимся мальчиком.

The teacher, a grave, elderly man, interfered;

Вмешался учитель, серьёзный, пожилой человек;

then turned his back a moment and Tom pulled a boy’s hair in the next bench, and was absorbed in his book when the boy turned around;

но едва только учитель отвернулся, Том дёрнул за волосы сидевшего на скамье впереди и, прежде чем тот успел оглянуться, уткнул нос в книгу.

stuck a pin in another boy, presently, in order to hear him say “Ouch!”

Через минуту он уже колол булавкой другого, так как ему захотелось услышать, как этот другой крикнет «ай!» —

and got a new reprimand from his teacher.

и снова получил от учителя выговор.

Tom’s whole class were of a pattern—restless, noisy, and troublesome.

Впрочем, и весь класс был, как на подбор, озорной, беспокойный, шумливый.

When they came to recite their lessons, not one of them knew his verses perfectly, but had to be prompted all along.

Когда мальчишки стали отвечать урок, оказалось, что никто не знает стихов как следует, и учителю приходилось всё время подсказывать.

However, they worried through, and each got his reward—in small blue tickets, each with a passage of Scripture on it; each blue ticket was pay for two verses of the recitation.

Но, как бы там ни было, они с грехом пополам добрались до конца урока, и каждый получил свою награду — маленький синий билетик с текстом из библии: синий билетик был платой за два библейских стиха, выученных наизусть.

Ten blue tickets equalled a red one, and could be exchanged for it;

Десять синих билетиков равнялись одному красному и могли быть обменены на него;

ten red tickets equalled a yellow one;

десять красных равнялись одному жёлтому;

for ten yellow tickets the superintendent gave a very plainly bound Bible (worth forty cents in those easy times) to the pupil.

а за десять жёлтых директор школы выдавал ученику библию в очень простом переплёте. (Стоила эта библия при тогдашней дешевизне всего сорок центов.)

How many of my readers would have the industry and application to memorize two thousand verses, even for a Dore Bible?

У многих ли из моих читателей хватило бы сил и терпения заучить наизусть две тысячи стихов, хотя бы в награду им была обещана роскошная библия с рисунками Доре?

And yet Mary had acquired two Bibles in this way—it was the patient work of two years—and a boy of German parentage had won four or five.

А вот Мери заработала таким манером две библии — ценой двухлетнего неустанного труда. А один мальчуган из немецкой семьи даже четыре или пять.

He once recited three thousand verses without stopping;

Однажды он отхватил подряд, без запинки, три тысячи стихов;

but the strain upon his mental faculties was too great, and he was little better than an idiot from that day forth—a grievous misfortune for the school, for on great occasions, before company, the superintendent (as Tom expressed it) had always made this boy come out and “spread himself.”

но такое напряжение умственных способностей оказалось слишком велико, и с этого дня он сделался идиотом — большое несчастье для школы, так как прежде в торжественных случаях, при публике, директор обыкновенно вызывал этого мальчика «трепать языком» (по выражению Тома).

Only the older pupils managed to keep their tickets and stick to their tedious work long enough to get a Bible, and so the delivery of one of these prizes was a rare and noteworthy circumstance;

Из прочих учеников только старшие берегли свои билетики и предавались унылой зубрёжке в течение долгого времени, чтобы заработать библию, — так что выдача этого приза была редким и достопримечательным событием.

the successful pupil was so great and conspicuous for that day that on the spot every scholar’s heart was fired with a fresh ambition that often lasted a couple of weeks.

Ученик, получивший библию, делался в этот день знаменитостью. Мудрено ли, что сердца других школьников, по крайней мере на две недели, загорались желанием идти по его стопам!

It is possible that Tom’s mental stomach had never really hungered for one of those prizes, but unquestionably his entire being had for many a day longed for the glory and the eclat that came with it.

Возможно, что умственный желудок Тома никогда и не стремился к такой пище, но нельзя сомневаться, что всё его существо давно уже жаждало славы и блеска, связанных с получением библии.

In due course the superintendent stood up in front of the pulpit, with a closed hymn-book in his hand and his forefinger inserted between its leaves, and commanded attention.

Ровно в назначенный час директор появился на кафедре. В руке у него был закрытый молитвенник. Его указательный палец был вложен между страницами книга. Директор потребовал, чтобы его слова были выслушаны с сугубым вниманием.

When a Sunday-school superintendent makes his customary little speech, a hymn-book in the hand is as necessary as is the inevitable sheet of music in the hand of a singer who stands forward on the platform and sings a solo at a concert—though why, is a mystery: for neither the hymn-book nor the sheet of music is ever referred to by the sufferer.

Когда директор воскресной школы произносит свою обычную краткую речь, молитвенник у него в руке так же неизбежен, как ноты в руке певца, который стоит на концертной эстраде и поёт своё соло, — но для чего это нужно, нельзя догадаться, ибо ни в молитвенник, ни в ноты ни один из этих мучеников никогда не заглядывает.

This superintendent was a slim creature of thirty-five, with a sandy goatee and short sandy hair;

Директор был плюгавый человечек лет тридцати пяти, стриженый, рыжий, с козлиной бородкой;

he wore a stiff standing-collar whose upper edge almost reached his ears and whose sharp points curved forward abreast the corners of his mouth—a fence that compelled a straight lookout ahead, and a turning of the whole body when a side view was required;

верхние края его туго накрахмаленного стоячего воротничка доходили ему чуть не до ушей, а острые концы загибались вперёд наравне с углами его рта, изображая собою забор, вынуждавший его смотреть только прямо или поворачиваться всем своим туловищем, когда нужно было глянуть куда-нибудь вбок.

his chin was propped on a spreading cravat which was as broad and as long as a bank-note, and had fringed ends;

Опорой его подбородку служил широчайший галстук, никак не меньше банкового билета, окаймлённый по краям бахромой;

his boot toes were turned sharply up, in the fashion of the day, like sleigh-runners—an effect patiently and laboriously produced by the young men by sitting with their toes pressed against a wall for hours together.

носки его сапог были по тогдашней моде круто загнуты кверху, словно полозья саней, — эффект, которого молодые люди в то время достигали упорным трудом и терпением, сидя по целым часам у стены и прижимая к ней носки своей обуви.

Mr. Walters was very earnest of mien, and very sincere and honest at heart; and he held sacred things and places in such reverence, and so separated them from worldly matters, that unconsciously to himself his Sunday-school voice had acquired a peculiar intonation which was wholly absent on week-days.

Лицо у мистера Уолтерса было глубоко серьёзное, сердце было чистое, искреннее: к священным предметам и местам он питал такие благоговейные чувства и так отделял всё святое от грубо-житейского, что всякий раз, когда случалось ему выступать в воскресной школе, в его голосе незаметно для него самого появлялись особые ноты, которые совершенно отсутствовали в будние дни.

He began after this fashion:

Свою речь он начал такими словами:

“Now, children, I want you all to sit up just as straight and pretty as you can and give me all your attention for a minute or two.

—Теперь, детки, я просил бы вас минуты две-три сидеть как можно тише, прямее и слушать меня возможно внимательнее.

There—that is it.

Вот так!

That is the way good little boys and girls should do.

Так и должны вести себя все благонравные дети.

I see one little girl who is looking out of the window—I am afraid she thinks I am out there somewhere—perhaps up in one of the trees making a speech to the little birds. [

Я замечаю, что одна маленькая девочка смотрит в окно; боюсь, что ей чудится, будто я сижу там, на ветке, и говорю свою речь каким-нибудь пташкам. (

[Applausive titter.]

(Одобрительное хихиканье.)

I want to tell you how good it makes me feel to see so many bright, clean little faces assembled in a place like this, learning to do right and be good.”

Я хочу сказать вам, как отрадно мне видеть перед собою столько весёлых и чистеньких личиков, собранных в этих священных стенах, дабы поучиться добру.

And so forth and so on.

И так далее, и тому подобное.

It is not necessary to set down the rest of the oration.

Приводить остальное нет надобности.

It was of a pattern which does not vary, and so it is familiar to us all.

Вся речь директора была составлена по готовому образцу, который никогда не меняется, — следовательно, она известна всем нам.

The latter third of the speech was marred by the resumption of fights and other recreations among certain of the bad boys, and by fidgetings and whisperings that extended far and wide, washing even to the bases of isolated and incorruptible rocks like Sid and Mary.

Последнюю треть этой речи подчас омрачали бои, возобновлявшиеся между озорными мальчишками. Было немало и других развлечений. Дети ёрзали, шушукались, и их разнузданность порою дохлёстывала даже до подножия таких одиноких, непоколебимых утёсов, как Мери и Сид.

But now every sound ceased suddenly, with the subsidence of Mr. Walters’ voice, and the conclusion of the speech was received with a burst of silent gratitude.

Но все разговоры умолкли, как только голос директора стал понижаться, и конец его речи был встречен взрывом немой благодарности.

A good part of the whispering had been occasioned by an event which was more or less rare—the entrance of visitors: lawyer Thatcher, accompanied by a very feeble and aged man;

В значительной мере шушукание было вызвано одним обстоятельством, более или менее редкостным, — появлением гостей: вошёл адвокат Тэчер в сопровождении какого-то дряхлого старца.

a fine, portly, middle-aged gentleman with iron-gray hair; and a dignified lady who was doubtless the latter’s wife. The lady was leading a child.

Вслед за ними появились джентльмен средних лет, очень внушительный, с седеющей шевелюрой, и величавая дама — несомненно, его жена.

Tom had been restless and full of chafings and repinings;

Дама вела за руку девочку, Тому всё время не сиделось на месте, он был раздражён и взволнован.

conscience-smitten, too—he could not meet Amy Lawrence’s eye, he could not brook her loving gaze.

Кроме того, его мучили угрызения совести: он не смел встретиться глазами с Эмми Лоренс, не мог выдержать её неясный взгляд.

But when he saw this small newcomer his soul was all ablaze with bliss in a moment.

Но когда он увидел вошедшую девочку, его душа исполнилась блаженства.

The next moment he was “showing off” with all his might—cuffing boys, pulling hair, making faces—in a word, using every art that seemed likely to fascinate a girl and win her applause.

Он мгновенно начал «козырять» что есть мочи: тузить мальчишек, дёргать их за волосы, корчить рожи — словом, упражняться во всех искусствах, которыми можно очаровать девочку и заслужить её одобрение.

His exaltation had but one alloy—the memory of his humiliation in this angel’s garden—and that record in sand was fast washing out, under the waves of happiness that were sweeping over it now.

К его восторгу примешивалась одна неприятность: воспоминание о том унижении, которое ему пришлось испытать в саду под окошком ангела; но память об этом событии была начертана, так оказать, на зыбком песке. Потоки блаженства, которое испытывал Том, смывали её, не оставляя следа.

The visitors were given the highest seat of honor, and as soon as Mr. Walters’ speech was finished, he introduced them to the school.

Гостей усадили на самом почётном месте, и как только мистер Уолтерс окончил свою речь, он представил посетителей школьникам.

The middle-aged man turned out to be a prodigious personage—no less a one than the county judge—altogether the most august creation these children had ever looked upon—and they wondered what kind of material he was made of—and they half wanted to hear him roar, and were half afraid he might, too.

Мужчина средних лет оказался весьма важной особой — не более, не менее, как окружным судьёй. Такого важного сановника дети ещё никогда не видали; глядя на него, они спрашивали себя с любопытством, из какого материала он сделан, и не то жаждали услышать, как он рычит, не то боялись, как бы он не зарычал. Он прибыл из Константинополя, лежавшего в двенадцати милях отсюда;

He was from Constantinople, twelve miles away—so he had travelled, and seen the world—these very eyes had looked upon the county court-house—which was said to have a tin roof.

следовательно, путешествовал и видел свет; он собственными глазами видел здание окружного суда, на котором, как говорят, цинковая крыша.

The awe which these reflections inspired was attested by the impressive silence and the ranks of staring eyes.

О благоговении, вызываемом подобными мыслями, свидетельствовала тишина во всём классе и целая вереница внимательных глаз.

This was the great Judge Thatcher, brother of their own lawyer.

То был великий судья Тэчер, родной брат адвоката, проживавшего здесь, в городке.

Jeff Thatcher immediately went forward, to be familiar with the great man and be envied by the school.

Джефф Тэчер, школьник, тотчас же вышел вперёд — чтобы, на зависть всей школе, показать, как близко он знаком с великим человеком.

It would have been music to his soul to hear the whisperings:

Если бы он мог слышать перешёптыванья своих товарищей, они были бы для него сладчайшей музыкой.

“Look at him, Jim!

—Смотри-ка, Джим, он идёт туда! Да гляди же!

He’s a going up there.

Никак, он хочет пожать ему руку?..

Say—look!

Смотри!

he’s a going to shake hands with him—he is shaking hands with him!

Честное слово, пожимает! Здоровается!

By jings, don’t you wish you was Jeff?”

Ого-го-го!

Mr. Walters fell to “showing off,” with all sorts of official bustlings and activities, giving orders, delivering judgments, discharging directions here, there, everywhere that he could find a target.

Тебе небось хотелось бы быть на месте Джеффа?

The librarian “showed off”—running hither and thither with his arms full of books and making a deal of the splutter and fuss that insect authority delights in.

Мистер Уолтерс «козырял» по-своему, суетливо выказывая своё усердие и свою расторопность: его советы, распоряжения, приказы так и сыпались на каждого, на кого он мог их обрушить, Библиотекарь тоже «козырял», бегая взад и вперёд с целыми охапками книг, страшно при этом усердствуя, шумя, суетясь.

The young lady teachers “showed off”—bending sweetly over pupils that were lately being boxed, lifting pretty warning fingers at bad little boys and patting good ones lovingly.

Молоденькие учительницы «козыряли» по-своему, нежно склоняясь над детьми, — которых они незадолго до этого дёргали за уши, — с улыбкой грозя хорошеньким пальчиком непослушным и ласково гладя по головке послушных.

The young gentlemen teachers “showed off” with small scoldings and other little displays of authority and fine attention to discipline—and most of the teachers, of both sexes, found business up at the library, by the pulpit;

Молодые учителя «козыряли», проявляя свою власть замечаниями, выговорами и внедрением похвальной дисциплины. Почти всем учителям обоего пола вдруг понадобилось что-то в книжном шкафу, который стоял на виду — рядом с кафедрой.

and it was business that frequently had to be done over again two or three times (with much seeming vexation).

Они то и дело подбегали к нему (с очень озабоченным видом).

The little girls “showed off” in various ways, and the little boys “showed off” with such diligence that the air was thick with paper wads and the murmur of scufflings.

Девочки, в свою очередь, «козыряли» на разные лады, а мальчики «козыряли» с таким усердием, что воздух был полон воинственных звуков и шариков жёваной бумаги.

And above it all the great man sat and beamed a majestic judicial smile upon all the house, and warmed himself in the sun of his own grandeur—for he was “showing off,” too.

А над всем этим высилась фигура великого человека, восседавшего в кресле, озаряя школу горделивой судейской улыбкой и, так сказать, греясь в лучах собственного величия, ибо и он «козырял» на свой лад.

There was only one thing wanting to make Mr. Walters’ ecstasy complete, and that was a chance to deliver a Bible-prize and exhibit a prodigy.

Одного только не хватало мистеру Уолтерсу для полного блаженства: он жаждал показать своим высоким гостям чудо прилежания и вручить какому-нибудь школьнику библию.

Several pupils had a few yellow tickets, but none had enough—he had been around among the star pupils inquiring.

Но хотя кое-кто из учащихся и скопил несколько жёлтых билетиков, этого было мало: мистер Уолтерс уже опросил всех лучших учеников.

He would have given worlds, now, to have that German lad back again with a sound mind.

Ах, он отдал бы весь мир, чтобы снова вернуть рассудок мальчугану из немецкой семьи!

And now at this moment, when hope was dead, Tom Sawyer came forward with nine yellow tickets, nine red tickets, and ten blue ones, and demanded a Bible.

И вот в ту минуту, когда его надежда угасла, выступает вперёд Том Сойер и предъявляет целую кучу билетиков: девять жёлтых, девять красных и десять синих, и требует себе в награду библию!

This was a thunderbolt out of a clear sky.

Это был удар грома среди ясного неба.

Walters was not expecting an application from this source for the next ten years.

Мистер Уолтерс давно уже махнул рукою на Сойера и был уварен, что не видать ему библии в ближайшие десять лет.

But there was no getting around it—here were the certified checks, and they were good for their face.

Но против фактов идти невозможно: вот чеки с казённой печатью, и по ним необходимо платить.

Tom was therefore elevated to a place with the Judge and the other elect, and the great news was announced from headquarters.

Тома возвели на помост, где восседали судья и другие избранники, и само начальство возвестило великую новость.

It was the most stunning surprise of the decade, and so profound was the sensation that it lifted the new hero up to the judicial one’s altitude, and the school had two marvels to gaze upon in place of one.

Это было нечто поразительное. За последние десять лет школа не видывала такого сюрприза; потрясение, вызванное им, было так глубоко, что новый герой как бы сразу поднялся на одну высоту со знаменитым судьёю, и школа созерцала теперь два чуда вместо одного.

The boys were all eaten up with envy—but those that suffered the bitterest pangs were those who perceived too late that they themselves had contributed to this hated splendor by trading tickets to Tom for the wealth he had amassed in selling whitewashing privileges.

Все мальчики сгорали от зависти, и больше всего мучились те, которые лишь теперь уразумели, что они сами помогли Тому добиться такого ужасного успеха, продав ему столько билетиков за те сокровища, которые он приобрёл во время побелки забора.

These despised themselves, as being the dupes of a wily fraud, a guileful snake in the grass.

Они презирали себя за то, что их так легко одурачил этот коварный пройдоха, этот змей-обольститель.

The prize was delivered to Tom with as much effusion as the superintendent could pump up under the circumstances; but it lacked somewhat of the true gush, for the poor fellow’s instinct taught him that there was a mystery here that could not well bear the light, perhaps; it was simply preposterous that this boy had warehoused two thousand sheaves of Scriptural wisdom on his premises—a dozen would strain his capacity, without a doubt.

Директор вручил Тому библию со всей торжественностью, на какую был способен в ту минуту, но его речь была не слишком горяча — смутное чувство подсказывало бедняге, что здесь кроется какая-то тёмная тайна: было бы сущей нелепостью предположить, что этот мальчишка скопил в амбарах своей памяти две тысячи снопов библейской мудрости, когда у него не хватает ума и на дюжину.

Amy Lawrence was proud and glad, and she tried to make Tom see it in her face—but he wouldn’t look.

Эмми Лоренс сияла от счастья и гордости. Она принимала все меры, чтобы Том заметил её радость, но он не смотрел на неё.

She wondered;

Это показалось ей странным;

then she was just a grain troubled;

потом она немного встревожилась;

next a dim suspicion came and went—came again; she watched;

потом в её душу вошло подозрение — вошло и ушло и вошло опять;

a furtive glance told her worlds—and then her heart broke, and she was jealous, and angry, and the tears came and she hated everybody.

она стала присматриваться — беглый взгляд сказал ей очень много, и сердце её разбилось, она ревновала, сердилась, плакала и ненавидела весь свет.

Tom most of all (she thought).

И больше всех Тома…

Tom was introduced to the Judge;

да, Тома (она была уверена в этом).

but his tongue was tied, his breath would hardly come, his heart quaked—partly because of the awful greatness of the man, but mainly because he was her parent.

Тома представили судье, но несчастный едва смел дышать, язык его прилип к гортани, и сердце его трепетало — частью от страха перед грозным величием этого человека, но главным образом потому, что это был её отец.

He would have liked to fall down and worship him, if it were in the dark.

Том готов был пасть перед ним на колени и поклониться ему, — если бы тут было темно.

The Judge put his hand on Tom’s head and called him a fine little man, and asked him what his name was.

Судья положил Тому руку на голову, назвал его славным мальчиком и спросил, как его зовут.

The boy stammered, gasped, and got it out:

Том запнулся, разинул рот и наконец произнёс:

“Tom.”

—Том.

“Oh, no, not Tom—it is—”

—О нет, не Том, а…

“Thomas.”

—Томас.

“Ah, that’s it.

—Вот это так.

I thought there was more to it, maybe.

Я знал, что твоё имя, пожалуй, немного длиннее.

That’s very well.

Хорошо, хорошо!

But you’ve another one I daresay, and you’ll tell it to me, won’t you?”

Но всё же у тебя, конечно, есть и фамилия; ты мне её скажешь, не правда ли?

“Tell the gentleman your other name, Thomas,” said Walters, “and say sir.

—Скажи джентльмену свою фамилию, Томас, — вмешался Уолтерс, — и, когда говоришь со старшими, не забывай прибавлять «сэр».

You mustn’t forget your manners.”

Надо уметь держать себя в обществе.

—Томас Сойер… сэр.

—Ну вот!

Умница!

Славный мальчик.

Fine, manly little fellow.

Хороший мальчуган, молодчина!

Two thousand verses is a great many—very, very great many.

Две тысячи стихов — это много, очень, очень много!

And you never can be sorry for the trouble you took to learn them; for knowledge is worth more than anything there is in the world;

И ты никогда не пожалеешь, что взял на себя труд выучить их, ибо знание важнее всего на свете.

it’s what makes great men and good men;

Оно-то и делает человека великим и благородным.

you’ll be a great man and a good man yourself, some day, Thomas, and then you’ll look back and say, It’s all owing to the precious Sunday-school privileges of my boyhood—it’s all owing to my dear teachers that taught me to learn—it’s all owing to the good superintendent, who encouraged me, and watched over me, and gave me a beautiful Bible—a splendid elegant Bible—to keep and have it all for my own, always—it’s all owing to right bringing up!

Ты сам когда-нибудь, Томас, будешь великим и благородным человеком; и тогда ты оглянешься на пройденный путь и скажешь: «Всем этим я обязан бесценной воскресной школе, которую посещал в детстве, всем этим я обязан моим дорогим наставникам, которые научили меня трудиться над книгами; всем этим я обязан доброму директору, который поощрял меня, и лелеял меня, и дал мне чудесную библию, красивую элегантную библию, чтобы у меня была собственная библия и чтобы она всегда была при мне; и всё это оттого, что меня так отлично воспитывали».

That is what you will say, Thomas—and you wouldn’t take any money for those two thousand verses—no indeed you wouldn’t. And now you wouldn’t mind telling me and this lady some of the things you’ve learned—no, I know you wouldn’t—for we are proud of little boys that learn.

Вот что ты скажешь, Томас, — и ты, конечно, никаких денег не взял бы за эти две тысячи библейских стихов. Никаких, никогда! А теперь не согласишься ли ты сказать мне и вот этой даме что-нибудь из выученного тобой, — я знаю, ты не откажешься, потому что мы гордимся детьми, которые любят учиться.

Now, no doubt you know the names of all the twelve disciples.

Ты, конечно, знаешь имена всех двенадцати апостолов?.. Ещё бы!

Won’t you tell us the names of the first two that were appointed?”

Не скажешь ли ты нам, как звали двух первых?

Tom was tugging at a button-hole and looking sheepish.

Том дёргал себя за пуговицу и тупо смотрел на судью.

He blushed, now, and his eyes fell.

Потом вспыхнул, опустил глаза.

Mr. Walters’ heart sank within him.

У мистера Уолтерса упало сердце.

He said to himself, it is not possible that the boy can answer the simplest question—why did the Judge ask him?

«Ведь мальчишка не в состоянии ответить на самый простой вопрос, — сказал он себе, — зачем только судья спрашивает его?»