На полу стояла свеча, за ней люди, и с четверть минуты они смотрели на меня, а я на них: на трёх взрослых мужчин, наставивших на дверь ружья, от которых у меня, честно сказать, мурашки по коже поползли; один был старый, седоватый, лет шестидесяти, двое других лет тридцати с чем-то – все трое красивые, статные. А ещё там была добрейшего вида старушка, совсем седая, а за ней стояли две молодые женщины, которых я толком не разглядел.

The old gentleman says:

Наконец, старый джентльмен сказал:

“There; I reckon it's all right.

–Ладно, вроде все в порядке.

Come in.”

Входи.

As soon as I was in the old gentleman he locked the door and barred it and bolted it, and told the young men to come in with their guns, and they all went in a big parlor that had a new rag carpet on the floor, and got together in a corner that was out of the range of the front windows — there warn't none on the side.

Едва я вошёл, старый джентльмен повернул в замке ключ, задвинул засов и опустил щеколду, и велел молодым перейти в другую комнату, и все прошли в большую гостиную с новеньким лоскутным ковром на полу, и встали в том ее углу, которого не было видно из передних окон, – а боковых там и вовсе не было.

They held the candle, and took a good look at me, and all said, “Why, he ain't a Shepherdson — no, there ain't any Shepherdson about him.”

Оглядели они меня при свете свечи и говорят: «Да, он не из Шепердсонов – ничего шепердсоновского в нем нет».

Then the old man said he hoped I wouldn't mind being searched for arms, because he didn't mean no harm by it — it was only to make sure.

А потом старик сказал, что, надеется, я не буду против, если он проверит, нет ли при мне оружия, он, мол, не в обиду мне это сделает, а так, для порядка.

So he didn't pry into my pockets, but only felt outside with his hands, and said it was all right.

По карманам моим старик рыться не стал, просто провёл руками по телу и сказал, что все нормально.

He told me to make myself easy and at home, and tell all about myself; but the old lady says:

И попросил, чтобы я чувствовал себя как дома и рассказал о себе побольше, но тут старая леди говорит:

“Why, bless you, Saul, the poor thing's as wet as he can be; and don't you reckon it may be he's hungry?”

–Ах, Сол, да благословят тебя небеса, бедняжка промок до костей, а ты даже спросить забыл – может, он голоден.

“True for you, Rachel — I forgot.”

–Правда твоя, Рэчел, – забыл.

So the old lady says:

А старая леди говорит:

“Betsy” (this was a nigger woman), “you fly around and get him something to eat as quick as you can, poor thing; and one of you girls go and wake up Buck and tell him — oh, here he is himself.

–Бетси (так их негритянку звали), сбегай, принеси ему, бедненькому, поесть, да поскорее. И пошли одну из твоих девочек разбудить Бака и сказать ему... а, вот и он.

Buck, take this little stranger and get the wet clothes off from him and dress him up in some of yours that's dry.”

Отведи этого маленького незнакомца к себе, Бак, пусть он снимет с себя мокрую одежду, а ты дай ему что-нибудь из своей, сухой.

Buck looked about as old as me — thirteen or fourteen or along there, though he was a little bigger than me.

С виду Бак был одних со мной лет – тринадцати или четырнадцати, около того – хотя ростом повыше.

He hadn't on anything but a shirt, and he was very frowzy-headed. He came in gaping and digging one fist into his eyes, and he was dragging a gun along with the other one.

Вышел он к нам весь встрёпанный, в одной ночной рубашке, зевая и протирая кулаком одной руки глаза, – другой Бак волочил за собой ружье.

He says:

И говорит:

“Ain't they no Shepherdsons around?”

–Что, нет Шепердсонов?

They said, no, 'twas a false alarm.

Ему ответили, что тревога оказалась ложной.

“Well,” he says, “if they'd a ben some, I reckon I'd a got one.”

–Ладно, – говорит он, – появись они здесь, я, думаю, хоть одного да уложил бы.

They all laughed, and Bob says:

Все засмеялись, а Боб и говорит:

“Why, Buck, they might have scalped us all, you've been so slow in coming.”

–Знаешь, Бак, пока ты там копался, они бы всех нас оскальпировать успели.

“Well, nobody come after me, and it ain't right I'm always kept down; I don't get no show.”

–Так меня ж никто не разбудил, вечно вы меня от дела оттираете, а это неправильно, потому что так я себя и показать не смогу.

“Never mind, Buck, my boy,” says the old man, “you'll have show enough, all in good time, don't you fret about that.

–Ничего, Бак, мальчик мой, – говорит старик, – придёт время, покажешь, на этот счёт не волнуйся.

Go 'long with you now, and do as your mother told you.”

А теперь иди с нашим гостем и сделай, как мама сказала.

When we got up-stairs to his room he got me a coarse shirt and a roundabout and pants of his, and I put them on.

Поднялись мы в его комнату, Бак выдал мне холщовую рубашку, куртку, штаны, я все это надел.

While I was at it he asked me what my name was, but before I could tell him he started to tell me about a bluejay and a young rabbit he had catched in the woods day before yesterday, and he asked me where Moses was when the candle went out.

Пока я одевался, Бак спросил, как меня зовут, но ответа дожидаться не стал, а сразу начал рассказывать про сойку и крольчонка, которых позавчера в лесу поймал, а потом вдруг спросил, где был Моисей, когда погасла свеча.

I said I didn't know; I hadn't heard about it before, no way.

Я сказал, что не знаю, где, я про это никогда не слыхал.

“Well, guess,” he says.

–Ну догадайся, – говорит он.

“How'm I going to guess,” says I, “when I never heard tell of it before?”

–Как же я догадаюсь, – говорю, – если не слышал про это ни разу?

“But you can guess, can't you? It's just as easy.”

–Да ты хоть попробуй, это ж просто.

“Which candle?”

–А что это была за свеча? –

I says.

спрашиваю я.

“Why, any candle,” he says.

–Свеча как свеча, обыкновенная, – отвечает он.

“I don't know where he was,” says I; “where was he?”

–Не знаю я, где он был, – говорю я. – Так где?

“Why, he was in the dark ! That's where he was!”

–Да в темноте он был, вот где!

“Well, if you knowed where he was, what did you ask me for?”

–Ну, коли ты и так знал, где он был, чего ж у меня спрашивал?

“Why, blame it, it's a riddle, don't you see?

–Черт, так это ж загадка такая, ты что, не понял?

Say, how long are you going to stay here?

Слушай, ты к нам надолго?

You got to stay always.

Оставайся навсегда.

We can just have booming times — they don't have no school now.

Мы с тобой отлично время проведём – тем более, школа сейчас закрыта.

Do you own a dog?

У тебя собака есть?

I've got a dog — and he'll go in the river and bring out chips that you throw in.

У меня пёс – прыгает в реку и палки приносит, которые я бросаю.

Do you like to comb up Sundays, and all that kind of foolishness?

Тебе нравится причёсываться по воскресеньям, ну и вся эта ерунда?

You bet I don't, but ma she makes me.

Поспорить готов, не нравится, а меня вот ма заставляет.

Confound these ole britches!

Эх, штаны эти дурацкие!

I reckon I'd better put 'em on, but I'd ruther not, it's so warm.

надо бы их надеть, конечно, да не хочется, и без них жарко.

Are you all ready? All right.

Ну что, готов?

Come along, old hoss.”

И прекрасно, пошли, старина.

Cold corn-pone, cold corn-beef, butter and buttermilk — that is what they had for me down there, and there ain't nothing better that ever I've come across yet.

Холодная кукурузная лепёшка, холодная говядина, масло, пахта – все это уже ждало меня внизу и ничего вкуснее я с тех пор не едал.

Buck and his ma and all of them smoked cob pipes, except the nigger woman, which was gone, and the two young women.

Бак, и его ма, и все прочие курили трубки, сделанные из кукурузных початков, – то есть все, кроме негритянки, которой с нами не было, и двух молодых женщин.

They all smoked and talked, and I eat and talked.

Они курили и разговаривали, а я уплетал еду и тоже разговаривал.

The young women had quilts around them, and their hair down their backs.

Молодые женщины кутались в лоскутные одеяла, на спины их спускались распущенные волосы.

They all asked me questions, and I told them how pap and me and all the family was living on a little farm down at the bottom of Arkansaw, and my sister Mary Ann run off and got married and never was heard of no more, and Bill went to hunt them and he warn't heard of no more, and Tom and Mort died, and then there warn't nobody but just me and pap left, and he was just trimmed down to nothing, on account of his troubles; so when he died I took what there was left, because the farm didn't belong to us, and started up the river, deck passage, and fell overboard; and that was how I come to be here.

Все осыпали меня вопросами, а я рассказывал, как папа, и я, и все наше семейство жили на ферме, стоявшей в арканзасской глуши, и как моя сестра Мэри-Энн сбежала из дома, и вышла замуж, и больше мы о ней не слыхали, и как Билл отправился искать их и о нем мы тоже с тех пор ничего больше не слышали, а Том с Мортом померли, так что остались только мы с папой, но он из-за всех этих бед совсем сдал, а когда он помер, я собрал оставшиеся у нас пожитки – ферма-то не наша была – и поплыл вверх по реке, палубным пассажиром, да свалился за борт, вот так сюда и попал.

So they said I could have a home there as long as I wanted it.

Ну, они сказали мне, что я могу жить у них, сколько душа попросит.

Then it was most daylight and everybody went to bed, and I went to bed with Buck, and when I waked up in the morning, drat it all, I had forgot what my name was.

А тут уже и светать начало и все разошлись по кроватям, я лег спать с Баком, а как проснулся утром – вот те и на! – имя-то моё я и забыл.

So I laid there about an hour trying to think, and when Buck waked up I says:

Целый час пролежал, пытаясь вспомнить его и, когда Бак тоже проснулся, я говорю:

“Can you spell, Buck?”

–Ты писать умеешь, Бак?

“Yes,” he says.

–Умею, – говорит он.

“I bet you can't spell my name,” says I.

–Спорим, моё имя ты не напишешь, – говорю я.

“I bet you what you dare I can,” says he.

–Спорим на что хочешь, напишу, – говорит он.

“All right,” says I, “go ahead.”

–Ладно, – говорю, – валяй.

“G-e-o-r-g-e J-a-x-o-n — there now,” he says.

–Д-ж-о-р-ж Д-ж-е-к-с-а-н – вот! – говорит он.

“Well,” says I, “you done it, but I didn't think you could.

–Ладно, – говорю, – твоя взяла, а я думал, ты не сможешь.

It ain't no slouch of a name to spell — right off without studying.”

Какой-нибудь невежда такое имя нипочём не осилил бы – этому ж сколько учиться надо.

I set it down, private, because somebody might want me to spell it next, and so I wanted to be handy with it and rattle it off like I was used to it.

После я тайком записал его на бумажку, ведь кто-нибудь мог и у меня спросить, как оно пишется, значит, надо было его так освоить, чтобы оно у меня мухой из-под пера вылетало.

It was a mighty nice family, and a mighty nice house, too.

Очень хорошая это была семья и дом тоже очень хороший.

I hadn't seen no house out in the country before that was so nice and had so much style.

Я прежде и не видел таких замечательных, просто-напросто роскошных сельских домов.

It didn't have an iron latch on the front door, nor a wooden one with a buckskin string, but a brass knob to turn, the same as houses in town.

Парадная дверь у него не на железный засов запиралась и не на деревянный с прикреплённым к нему ремешком из лосиной кожи, а совсем как в городе, на замок – поворотом такой круглой медной ручечки.

There warn't no bed in the parlor, nor a sign of a bed; but heaps of parlors in towns has beds in them.

В гостиной ни одной кровати не было, а ведь в куче городских домов по гостиным кровати стоят.

There was a big fireplace that was bricked on the bottom, and the bricks was kept clean and red by pouring water on them and scrubbing them with another brick; sometimes they wash them over with red water-paint that they call Spanish-brown, same as they do in town.

Зато в ней имелся большой камин с кирпичным подом, и кирпичи его всегда были чистые, красные, потому что их поливали водой и оттирали другим кирпичом, а иногда ещё и красной краской мазали, она у них «испанской коричневой» называлась, – ну, все, как в городе.

They had big brass dog-irons that could hold up a saw-log.

В камине стояла медная подставка для дров, такая большая, что на ней половинка бревна помещалась.

There was a clock on the middle of the mantelpiece, with a picture of a town painted on the bottom half of the glass front, and a round place in the middle of it for the sun, and you could see the pendulum swinging behind it.

Посередине каминной полки возвышались часы под стеклянным колпаком, на нижней половине которого был нарисован город, а над ним была проделана круглая дырка, вроде как солнце, и сквозь нее можно было посмотреть на маятник, как он там мотается.

It was beautiful to hear that clock tick; and sometimes when one of these peddlers had been along and scoured her up and got her in good shape, she would start in and strike a hundred and fifty before she got tuckered out.

Тикали эти часы – заслушаешься, а иногда, если в дом забредал бродячий жестянщик, который чистил их и вообще в порядок приводил, они даже бить начинали и били, пока не выдохнутся, раз сто пятьдесят подряд, никак не меньше.

They wouldn't took any money for her.

Хозяева дома их ни за какие деньги не отдали бы.

Well, there was a big outlandish parrot on each side of the clock, made out of something like chalk, and painted up gaudy.

Вот, а по сторонам от часов помещались два заморских попугая, сделанных из мела, что ли, и ярко-ярко раскрашенных.

By one of the parrots was a cat made of crockery, and a crockery dog by the other; and when you pressed down on them they squeaked, but didn't open their mouths nor look different nor interested.

Сбоку от одного попугая стояла фаянсовая кошка, а сбоку от другого фаянсовый пёс и, если на них нажимали, они принимались пищать, но, правда, ртов не разевали и смотрели по-прежнему, без большого интереса.

They squeaked through underneath.

Это у них снизу пищалки приделаны были.

There was a couple of big wild-turkey-wing fans spread out behind those things.

А за всем этим располагались два раскрытых веера из перьев дикой индейки.

On the table in the middle of the room was a kind of a lovely crockery basket that had apples and oranges and peaches and grapes piled up in it, which was much redder and yellower and prettier than real ones is, but they warn't real because you could see where pieces had got chipped off and showed the white chalk, or whatever it was, underneath.

На столе в середине комнаты стояла миленькая такая фаянсовая корзина с горкой яблок, апельсинов, персиков и винограда, все они были краснее, жёлтее и вообще красивее настоящих, вот только настоящими не были, потому что краска на них кое-где пооблупилась и в этих местах виднелся белый мел – или уж не знаю, из чего их сделали.

This table had a cover made out of beautiful oilcloth, with a red and blue spread-eagle painted on it, and a painted border all around.

Застлан стол был замечательной клеёнкой с красно-синим изображением парящего орла и красивой каёмочкой.

It come all the way from Philadelphia, they said.

Хозяева говорили, что ее из самой Филадельфии привезли.

There was some books, too, piled up perfectly exact, on each corner of the table.

А на каждом из углов стола лежали аккуратные стопки книг.

One was a big family Bible full of pictures.

Одна – большая семейная Библия с картинками.

One was Pilgrim's Progress, about a man that left his family, it didn't say why.

Другая называлась «Путешествие пилигрима» – про человека, который взял да и сбежал из своей семьи, а почему, в ней сказано не было.

I read considerable in it now and then.

Я ее часто почитывал.

The statements was interesting, but tough.

Изложено там все очень интересно, только понять ничего нельзя.

Another was Friendship's Offering, full of beautiful stuff and poetry; but I didn't read the poetry.

Другая книга называлась «Подношения дружбы», в ней были напечатаны всякие изысканные историйки и стишки, но, правда, стишков я читать не стал.

Another was Henry Clay's Speeches, and another was Dr. Gunn's Family Medicine, which told you all about what to do if a body was sick or dead.

Были ещё «Речи Генри Клея» и «Семейный лечебник доктора Ганна», в котором много чего говорилось о том, что полагается делать с человеком, который заболел или уже помер.

There was a hymn book, and a lot of other books.

Ещё был сборник гимнов и много всяких других книг.

And there was nice split-bottom chairs, and perfectly sound, too — not bagged down in the middle and busted, like an old basket.

Вокруг стола стояли плетеные кресла, да крепкие такие – не продавленные и не драные навроде старой корзины.

They had pictures hung on the walls — mainly Washingtons and Lafayettes, and battles, and Highland Marys, and one called “Signing the Declaration.”

А по стенам висели картины – все больше Вашингтоны, Лафайеты, и сражения, и Шотландки-Мэри, а одна называлась «Подписание Декларации».

There was some that they called crayons, which one of the daughters which was dead made her own self when she was only fifteen years old.

Висели и те, которые называют пастелями, их одна из дочерей, теперь уже покойная, сама нарисовала, когда ей было всего пятнадцать лет.

They was different from any pictures I ever see before — blacker, mostly, than is common.

Я таких картин и не видел прежде – уж больно они были мрачные.

One was a woman in a slim black dress, belted small under the armpits, with bulges like a cabbage in the middle of the sleeves, and a large black scoop-shovel bonnet with a black veil, and white slim ankles crossed about with black tape, and very wee black slippers, like a chisel, and she was leaning pensive on a tombstone on her right elbow, under a weeping willow, and her other hand hanging down her side holding a white handkerchief and a reticule, and underneath the picture it said “Shall I Never See Thee More Alas.”

Одна изображала женщину в тесном, стянутом под мышками ремешком платье, – рукава у него вздувались посередке наподобие капустных кочанов, – и в чёрной смахивавшей на совок шляпке с вуалью; тонкие белые лодыжки ее пересекались крест-накрест чёрными лентами, а на ступнях сидели совсем махонькие чёрные туфельки с носками вроде стамесок. Правым локтем она грустно опиралась на надгробие, стоявшее под плакучей ивой, а левая, державшая белый платочек и ридикюль, свисала вдоль тела; под картинкой было написано: «Неужели я никогда уже не увижу тебя, увы».

Another one was a young lady with her hair all combed up straight to the top of her head, and knotted there in front of a comb like a chair-back, and she was crying into a handkerchief and had a dead bird laying on its back in her other hand with its heels up, and underneath the picture it said “I Shall Never Hear Thy Sweet Chirrup More Alas.”

Другая картинка изображала юную леди с зачёсанными кверху волосами, в которых сидел большой, похожий на спинку стула гребень, – леди плакала в платочек, а на ладони ее лежала лапками кверху дохлая птичка, а внизу было написано: «Неужели я никогда уже не услышу твоего сладкого щебета, увы».

There was one where a young lady was at a window looking up at the moon, and tears running down her cheeks; and she had an open letter in one hand with black sealing wax showing on one edge of it, and she was mashing a locket with a chain to it against her mouth, and underneath the picture it said “And Art Thou Gone Yes Thou Art Gone Alas.”

На третьей ещё одна юная леди стояла, глядя на луну, у окна, а по щекам ее струились слезы; в одной руке она держала раскрытое письмо, на котором с краешку виднелась печать из чёрного воска, а другой прижимала к губам медальон на цепочке, подписано: «Неужели ты погиб, да, ты погиб, увы».

These was all nice pictures, I reckon, but I didn't somehow seem to take to them, because if ever I was down a little they always give me the fan-tods.

Хорошие, я так понимаю, были картинки, но мне они как-то не по душе пришлись, потому что, если случалось вдруг загрустить, так я, от одного взгляда на них совсем дёрганный становился.

Everybody was sorry she died, because she had laid out a lot more of these pictures to do, and a body could see by what she had done what they had lost.

Все очень жалели о смерти этой девушки, потому что у нее таких картинок ещё много задумано было, а по тем, какие она успела нарисовать, каждому видно было, как много мы все потеряли.

But I reckoned that with her disposition she was having a better time in the graveyard.

Однако, я так понимаю, что, при ее настроениях, кладбище должно было показаться ей самым что ни на есть распрекрасным местом.

She was at work on what they said was her greatest picture when she took sick, and every day and every night it was her prayer to be allowed to live till she got it done, but she never got the chance.

Говорили, что перед тем, как заболеть, она трудилась над величайшей своей картиной, а после день и ночь молилась о том, чтобы ей позволено было дожить до ее завершения, но все же не дожила.

It was a picture of a young woman in a long white gown, standing on the rail of a bridge all ready to jump off, with her hair all down her back, and looking up to the moon, with the tears running down her face, and she had two arms folded across her breast, and two arms stretched out in front, and two more reaching up towards the moon — and the idea was to see which pair would look best, and then scratch out all the other arms; but, as I was saying, she died before she got her mind made up, and now they kept this picture over the head of the bed in her room, and every time her birthday come they hung flowers on it.

Картина изображала молодую женщину, залезшую на перила моста, чтобы прыгнуть в реку, волосы у нее распущены и спадают на спину, она глядит на луну, по лицу слезы текут, руки она скрестила на груди, другие протянула перед собой, а ещё две к луне тянутся – художница хотела посмотреть, какие из рук покрасивее получатся, а все остальные замазать, но, как я уже говорил, умерла, так ничего и не решив, и теперь картина висела в ее комнате, над изголовьем кровати, и в каждый день рождения бедняжки, семья украшала раму картины цветами. А в прочие дни ее под занавесочкой прятали.

Other times it was hid with a little curtain. The young woman in the picture had a kind of a nice sweet face, but there was so many arms it made her look too spidery, seemed to me.

У изображённой на ней женщины лицо было очень милое, но из-за стольких рук она, по-моему, малость на паука смахивала.

This young girl kept a scrap-book when she was alive, and used to paste obituaries and accidents and cases of patient suffering in it out of the Presbyterian Observer, and write poetry after them out of her own head.

А ещё эта девушка вела, пока жива была, альбом, в который наклеивала вырезанные из газеты «Пресвитерианский наблюдатель» некрологи, статейки о несчастных случаях и сообщения о безвременных кончинах от продолжительной болезни, и записывала стишки, которые сама из головы сочиняла.

It was very good poetry.

Очень хорошие были стишки.

This is what she wrote about a boy by the name of Stephen Dowling Bots that fell down a well and was drownded:

Вот посмотрите, что она написала про мальчика по имени Стивен Даулинг Боуп, который свалился в колодец и утонул:

ODE TO STEPHEN DOWLING BOTS, DEC'D

Ода на кончину Стивена Даулинга Боупа

And did young Stephen sicken, And did young Stephen die?

Хворал ли юный Стивен, И хворь ли его унесла?

And did the sad hearts thicken, And did the mourners cry?

И в могилу его проводили ль

No; such was not the fate of Young Stephen Dowling Bots; Though sad hearts round him thickened, 'Twas not from sickness' shots.

Рыдания без числа? Нет, не такую участь узнал Юный Стивен Даулинг Боуп,

No whooping-cough did rack his frame, Nor measles drear with spots; Not these impaired the sacred name Of Stephen Dowling Bots.

И хоть, кто над ним только ни возрыдал, Не хворь свела его в гроб.

Despised love struck not with woe That head of curly knots, Nor stomach troubles laid him low, Young Stephen Dowling Bots.

Увы, не горячка его колотила, Не корь покрыла коростою лоб, Не они довели тебя до могилы, О юный Стивен Даулинг Боуп.

O no. Then list with tearful eye, Whilst I his fate do tell.

Не мука любви, повергнутой в прах,

His soul did from this cold world fly By falling down a well.

Вогнала тебя в смертный озноб,

They got him out and emptied him; Alas it was too late; His spirit was gone for to sport aloft In the realms of the good and great.

И не пошлые колики в кишках, О юный Стивен Даулинг Боуп. О нет. Тебя не терзала боль, И кто бы горестно не застенал,

If Emmeline Grangerford could make poetry like that before she was fourteen, there ain't no telling what she could a done by and by.

Узнав, что покинул ты нашу юдоль, Когда в колодец упал? Достали его и опорожнили, Но было уже поздновато

Buck said she could rattle off poetry like nothing.

И ныне тело его в могиле,

She didn't ever have to stop to think.

А душа воспарила отсель куда-то.

He said she would slap down a line, and if she couldn't find anything to rhyme with it would just scratch it out and slap down another one, and go ahead.

Если Эммелина Гранджерфорд сочиняла такие стихи, не дожив ещё и до четырнадцати лет, трудно даже вообразить, что она могла бы сотворить, прожив подольше. Бак говорил, что ей стишок написать было, что кому другому плюнуть. Даже задумываться не приходилось.

She warn't particular; she could write about anything you choose to give her to write about just so it was sadful.

Говорил, напишет она, бывало, строчку, а если не сможет подыскать к ней рифму, так зачеркнёт ее и тут же другую пишет. О чем писать, ей было без разницы, о чем просили, о том и писала – главное, чтобы тема погрустнее была.

Every time a man died, or a woman died, or a child died, she would be on hand with her “tribute” before he was cold.

Когда кто-нибудь умирал – мужчина, женщина, ребёнок, – так покойник ещё остынуть не успеет, а она уже тут как тут со своей «данью памяти».

She called them tributes.

Она называла это данью памяти.

The neighbors said it was the doctor first, then Emmeline, then the undertaker — the undertaker never got in ahead of Emmeline but once, and then she hung fire on a rhyme for the dead person's name, which was Whistler.

Соседи говорили, что первым приходит доктор, второй Эммелина, а уж за ней гробовщик – опередить ее гробовщику удалось всего один раз, да и то лишь потому, что она никак не могла подобрать рифму к фамилии покойного, Уистлер.

She warn't ever the same after that; she never complained, but she kinder pined away and did not live long.

После этого случая она стала сама не своя – жаловаться ни на что не жаловалась, но начала вроде как чахнуть и вскоре померла.

Poor thing, many's the time I made myself go up to the little room that used to be hers and get out her poor old scrap-book and read in it when her pictures had been aggravating me and I had soured on her a little.

Бедняжка, я не раз, когда ее картинки совсем уж меня донимали, начинал малость злиться на нее, но сразу же поднимался в ее комнату, доставал старый альбом с вырезками и читал все, что в нем находил.

I liked all that family, dead ones and all, and warn't going to let anything come between us.

Мне все в этом семействе нравились, и живые, и мёртвые, я и не хотел, чтобы между ними и мной черная кошка пробежала.

Poor Emmeline made poetry about all the dead people when she was alive, and it didn't seem right that there warn't nobody to make some about her now she was gone; so I tried to sweat out a verse or two myself, but I couldn't seem to make it go somehow.

Несчастная Эммелина, пока жива была, о каждом покойнике по стишку сочинила, и мне казалось неправильным, что, когда она умерла, для нее никто того же не сделал, – ну, я попытался придумать хоть пару строк, тужился-тужился, но так ничего у меня и не вышло.

They kept Emmeline's room trim and nice, and all the things fixed in it just the way she liked to have them when she was alive, and nobody ever slept there.

Семья поддерживала в комнате Эммелины порядок, все вещи стояли в ней по тем местам, какие она отвела им, пока живая была, а спать в этой комнате никто никогда не спал.

The old lady took care of the room herself, though there was plenty of niggers, and she sewed there a good deal and read her Bible there mostly.

Старая леди сама в ней прибиралась, даром что негров в доме было полно, и часто приходила сюда с шитьём и Библию свою по большей части здесь читала.

Well, as I was saying about the parlor, there was beautiful curtains on the windows: white, with pictures painted on them of castles with vines all down the walls, and cattle coming down to drink.

Да, так вот, насчёт гостиной, на окнах ее висели очень красивые занавески – белые, с картинками: замки с увитыми виноградом стенами, скот, спускающийся к водопою.

There was a little old piano, too, that had tin pans in it, I reckon, and nothing was ever so lovely as to hear the young ladies sing “The Last Link is Broken” and play “The Battle of Prague” on it.

А ещё там было старенькое пианино, только, по-моему, в нем вместо струн жестяные сковородки были, и молодые леди очень мило пели под него «Разорвалась былая связь» или исполняли «Битву под Прагой».

The walls of all the rooms was plastered, and most had carpets on the floors, and the whole house was whitewashed on the outside.

Во всех прочих комнатах стены были оштукатурены и в большинстве их лежали по полам ковры, а снаружи дом покрывала побелка.

It was a double house, and the big open place betwixt them was roofed and floored, and sometimes the table was set there in the middle of the day, and it was a cool, comfortable place.

Сам он состоял из двух флигелей, соединённых кровлей и настилом, и иногда в середине дня здесь накрывали стол – место-то было уютное да прохладное.

Nothing couldn't be better.

Лучше не придумаешь.

And warn't the cooking good, and just bushels of it too!

А уж как вкусно в этом доме готовили, да и еды было хоть завались!

“Well, I reck'n he did !

– Понятное дело, не разбудил!

Dey warn't gwyne to mix you up in it.

Не хотели они вас в это впутывать.

Mars Buck he loaded up his gun en 'lowed he's gwyne to fetch home a Shepherdson or bust.

Марса Бак, когда ружье заряжал, кричал, что теперь-то уж он непременно какого-нибудь Шепердсона ухлопает, не сойти ему с этого места!

Well, dey'll be plenty un 'm dah, I reck'n, en you bet you he'll fetch one ef he gits a chanst.”

Ну, их там, наверное, много соберётся, значит, хоть одного да ухлопает, если случай подвернётся.

I took up the river road as hard as I could put.

Я что было сил побежал по дороге, которая вела к реке.

By and by I begin to hear guns a good ways off.

И скоро услышал далеко в стороне от нее стрельбу.

When I come in sight of the log store and the woodpile where the steamboats lands I worked along under the trees and brush till I got to a good place, and then I clumb up into the forks of a cottonwood that was out of reach, and watched.

А как завидел впереди дровяной склад и поленницу, стоявшие рядом с пароходной пристанью, то свернул под деревья, в заросли, нашёл там подходящее место, в которое пули не залетали, залез на развилку тополя, и стал смотреть.

There was a wood-rank four foot high a little ways in front of the tree, and first I was going to hide behind that; but maybe it was luckier I didn't.

Перед тополем, немного вбок от него, стоял штабель дров фута в четыре вышиной, я поначалу думал за ним спрятаться, да, слава те господи, передумал.

There was four or five men cavorting around on their horses in the open place before the log store, cussing and yelling, and trying to get at a couple of young chaps that was behind the wood-rank alongside of the steamboat landing; but they couldn't come it.

По открытому полю перед складом носились четверо, не то пятеро верховых, – они вопили, ругались и пытались подстрелить двух ребят, укрывшихся за поленницей, да ничего у них не получалось.

Every time one of them showed himself on the river side of the woodpile he got shot at.

Каждый раз, как один из них подлетал поближе к реке, чтобы подобраться к поленнице сбоку, из-за нее тут же стреляли.

The two boys was squatting back to back behind the pile, so they could watch both ways.

Мальчики сидели за ней спиной к спине, прикрывая друг друга с обеих ее сторон.

By and by the men stopped cavorting around and yelling. They started riding towards the store; then up gets one of the boys, draws a steady bead over the wood-rank, and drops one of them out of his saddle.

В конце концов, мужчины гарцевать и орать перестали, а поскакали прямиком к складу, и тогда один из мальчиков встал, опёрся, чтобы прицелиться, локтем о полено и вышиб одного нападавшего из седла.

All the men jumped off of their horses and grabbed the hurt one and started to carry him to the store; and that minute the two boys started on the run.

Все остальные спешились, подхватили раненного и потащили его к складу, а мальчики в тот же миг припустились бежать.

They got half way to the tree I was in before the men noticed. Then the men see them, and jumped on their horses and took out after them.

Они пробежали половину пути до моего дерева, только тогда те мужчины их и заметили.

They gained on the boys, but it didn't do no good, the boys had too good a start; they got to the woodpile that was in front of my tree, and slipped in behind it, and so they had the bulge on the men again.

А как заметили, попрыгали в седла и погнались за беглецами. Нагонять-то они их нагоняли, да без толку, слишком большая у мальчиков фора была. Добежали они до штабеля перед моим тополем и нырнули за него – и опять у них перед всадниками преимущество появилось.

One of the boys was Buck, and the other was a slim young chap about nineteen years old.

Одним из мальчиков оказался Бак, другой был и не мальчик вовсе, а тощий юноша лет девятнадцати.

The men ripped around awhile, and then rode away.

Мужчины погалопировали немного вокруг, а после ускакали куда-то.

As soon as they was out of sight I sung out to Buck and told him.

Как только они скрылись из глаз, я окликнул Бака, назвался.

He didn't know what to make of my voice coming out of the tree at first.

Он сначала не понял, что мой голос с дерева доносится.

He was awful surprised.

Ужас как удивился.

He told me to watch out sharp and let him know when the men come in sight again; said they was up to some devilment or other — wouldn't be gone long.

И попросил меня смотреть во все глаза и, если мужчины опять появятся, крикнуть ему; сказал, что они наверняка какую-то пакость задумали и долго их ждать не придётся.

I wished I was out of that tree, but I dasn't come down.

Очень мне захотелось убраться подальше от этого места, но слезать с дерева я не стал.

Buck begun to cry and rip, and 'lowed that him and his cousin Joe (that was the other young chap) would make up for this day yet.

А Бак заплакал, начал сыпать проклятиями, кричал, что он и его кузен Джо (так звали юношу) ещё посчитаются с Шепердсонами за этот день.

He said his father and his two brothers was killed, and two or three of the enemy.

Сказал, что его отец и братья убиты и двое-трое врагов тоже.

Said the Shepherdsons laid for them in ambush. Buck said his father and brothers ought to waited for their relations — the Shepherdsons was too strong for them.

Сказал, что Шепердсоны устроили засаду, что отцу и братьям следовало дождаться родичей, – Шепердсонов оказалось слишком много.

I asked him what was become of young Harney and Miss Sophia.

Я спросил, что стало с молодым Гарни и мисс Софией.

He said they'd got across the river and was safe.

Бак ответил, что они переправились через реку и скрылись.

I was glad of that; but the way Buck did take on because he didn't manage to kill Harney that day he shot at him — I hain't ever heard anything like it.

Меня это обрадовало, а его, похоже, радовало не очень, уж больно он ругал себя за то, что не убил тогда Гарни, что промахнулся, – я таких слов и не слышал прежде.

All of a sudden, bang!

И вдруг – бах!

bang! bang!

ба-бах! –

goes three or four guns — the men had slipped around through the woods and come in from behind without their horses!

из трёх или четырёх ружей, – те мужчины прокрались лесом и вышли на нас сзади, оставив где-то лошадей!

The boys jumped for the river — both of them hurt — and as they swum down the current the men run along the bank shooting at them and singing out, “Kill them, kill them!”

Ребята помчались к реке – оба уже ранены были – бросились в воду, поплыли, а мужчины бегали по берегу, стреляли в них и кричали: «Смерть им! Смерть!».

It made me so sick I most fell out of the tree.

Меня затошнило, да так, что я чуть с дерева не слетел.

I ain't a-going to tell all that happened — it would make me sick again if I was to do that.

В общем, про все, что тогда произошло, я рассказывать не хочу, потому что меня опять тошнить начнёт.

I wished I hadn't ever come ashore that night to see such things.

Лучше бы я не выходил на берег и не видел ничего.

I ain't ever going to get shut of them — lots of times I dream about them.

А теперь от увиденного не избавишься, теперь оно мне ночами снится.

I stayed in the tree till it begun to get dark, afraid to come down.

На дереве я просидел, пока смеркаться не начало, все боялся слезть.

Sometimes I heard guns away off in the woods; and twice I seen little gangs of men gallop past the log store with guns; so I reckoned the trouble was still a-going on.

Временами из леса доносились выстрелы, а два раза я видел, как мимо лесного склада проскакивали вооруженные всадники, стало быть, напасть эта ещё продолжалась.

I was mighty downhearted; so I made up my mind I wouldn't ever go anear that house again, because I reckoned I was to blame, somehow. I judged that that piece of paper meant that Miss Sophia was to meet Harney somewheres at half-past two and run off; and I judged I ought to told her father about that paper and the curious way she acted, and then maybe he would a locked her up, and this awful mess wouldn't ever happened.

На душе у меня было худо, я решил, что к дому Гранджерфордов и близко больше не подойду, потому как виноват-то во всем я. Я уж понял теперь – в том клочке бумаги сказано было, что мисс София должна встретиться где-то с Гарни в половине третьего и сбежать с ним, и если бы я рассказал ее отцу и об этом клочке, и о том, как она странно себя вела, так ее бы, наверное, посадили под замок, и никакого этого кошмара не было бы.

When I got down out of the tree I crept along down the river bank a piece, and found the two bodies laying in the edge of the water, and tugged at them till I got them ashore; then I covered up their faces, and got away as quick as I could.

Ну, а когда я спустился с дерева, то прокрался к реке, и увидел в воде рядом с берегом два тела, и вытянул оба на берег, а после прикрыл их лица и поскорее убрался оттуда.

I cried a little when I was covering up Buck's face, for he was mighty good to me.

Прикрывая лицо Бака, я даже заплакал, он же такой был добрый со мной.

It was just dark now.

Почти уж стемнело.

I never went near the house, but struck through the woods and made for the swamp.

Дом я обошёл стороной, двинулся лесом к болоту.

Jim warn't on his island, so I tramped off in a hurry for the crick, and crowded through the willows, red-hot to jump aboard and get out of that awful country.

На островке Джима не оказалось, и я торопливо побрёл к ручью, протолкался сквозь ивы, думая, что вот сейчас запрыгну на плот и уберусь от этих жутких мест как можно дальше.

The raft was gone!

А плота-то и нету!

My souls, but I was scared!

Господи-боже, до чего ж я перепугался!

I couldn't get my breath for most a minute.

Целую минуту дышать вообще не мог.

Then I raised a yell.

А потом как заору.

A voice not twenty-five foot from me says:

И футах в двадцати пяти от меня раздался голос:

“Good lan'!

– Боже милостивый!

is dat you, honey?

Это ты, голубчик?

Doan' make no noise.”

Не шуми так.

It was Jim's voice — nothing ever sounded so good before.

Это сказал Джим – и слаще голоса я отроду не слышал.

I run along the bank a piece and got aboard, and Jim he grabbed me and hugged me, he was so glad to see me.

Я побежал по берегу, забрался на плот, Джим обхватил меня, прижал к себе – уж так-то он мне обрадовался.

He says:

И говорит:

“Laws bless you, chile, I 'uz right down sho' you's dead agin.

– Благослови тебя Бог, сынок, а я решил, что ты опять помер.

Jack's been heah; he say he reck'n you's ben shot, kase you didn' come home no mo'; so I's jes' dis minute a startin' de raf' down towards de mouf er de crick, so's to be all ready for to shove out en leave soon as Jack comes agin en tells me for certain you is dead.

Сюда Джек приходил, говорит, он так понимает, что тебя застрелили, потому как домой ты не вернулся, вот я и вывёл плот к устью ручья, чтобы уплыть, как только Джек ещё раз придёт и скажет, что тебя точно убили.

Lawsy, I's mighty glad to git you back again, honey.”

Господи, до чего ж я рад, что ты вернулся, голубчик.

I says:

А я говорю:

“All right — that's mighty good; they won't find me, and they'll think I've been killed, and floated down the river — there's something up there that 'll help them think so — so don't you lose no time, Jim, but just shove off for the big water as fast as ever you can.”

– Ну и ладно, и хорошо, меня они не отыщут, решат, что я убит, а труп мой по реке уплыл, – там на берегу найдётся кое-что способное навести их на эту мысль, – поэтому давай не будем время терять, Джим, поплыли отсюда, да поскорее.

I never felt easy till the raft was two mile below there and out in the middle of the Mississippi.

Мне полегчало, только когда наш плот выбрался на середину Миссисипи и спустился мили на две.

Then we hung up our signal lantern, and judged that we was free and safe once more.

Мы зажгли сигнальный фонарь и решили, что снова свободны и ничего нам не грозит.

I hadn't had a bite to eat since yesterday, so Jim he got out some corn-dodgers and buttermilk, and pork and cabbage and greens — there ain't nothing in the world so good when it's cooked right — and whilst I eat my supper we talked and had a good time.

У меня со вчерашнего дня крошки во рту не было, поэтому Джим накормил меня кукурузными хлебцами, пахтой, да ещё и свининой с капустой и зелеными овощами, – а если ее правильно приготовить, так вкуснее ничего на свете не сыщешь, – и пока я уплетал ужин, мы разговаривали, и так нам хорошо было.

I was powerful glad to get away from the feuds, and so was Jim to get away from the swamp.

Я был страшно доволен, что убрался подальше от кровной вражды, а Джим, – что ему на болоте больше куковать не придётся.

We said there warn't no home like a raft, after all.

И мы пришли с ним к выводу, что, в конце концов, лучше плота дома не сыскать.

Other places do seem so cramped up and smothery, but a raft don't. You feel mighty free and easy and comfortable on a raft.

В других-то местах и люди все время толкутся, и воздуху не хватает – то ли дело плот. На плоту ты завсегда свободен, на нем в любое время и легко, и уютно.

Get short URL

Text alignment